нее китов или какую-либо другую основу), и в возникшей вокруг (ибо основы – всюду: что вверху, то и внизу и по бокам, и впереди, и позади) пустоте неслышно (но камнепадом) надвигается на него уже не царский, а божественный смех:

– Смех над грехом-ха-ха! Над святостью-ха-ха!

             Над вечною любовью-Боже-мой, кочан капустный!              Лист за листом снимать пустые потроха,              Чтоб стало пусто наконец!              Но вот не стало пусто, —

это были стихи, почти точная цитата из творений того поэта на мосту в Санкт-Петербурге.

Что дальше? Ведь всё сказано. Как бы кто не поступил, всё равно всё будет неверно. Ибо неверно начатая работа может длиться сколь угодно – нет ей верного завершения.

А что человек? «Чьё тело есть рубаха для души; а что же далее – во что оденем тело? Что будем рвать на звезды и гроши? Ведь я не человек– нагое дело, нагая функция! И без меня пусты все одеяния жестокой наготы.» (строчки того же автора)

Ибо – завтрашняя моя душа есть центр того круга. Вокруг моей завтрашней души танцует (и об этом немного впереди) душа сегодняшняя: всеми своими хороводами, вещами, святыми и пророками, и (быть так очень может) богами и даже Отцом; но – сейчас сам этот центр круга танцевал вокруг неё, вокруг блудницы Шамхат.

Тогда Зверь шевельнулся в душе Энкиду и сказал (его губами и вместо него):

– Не отдам никогда.

Все, кто стояли вокруг них (и поодаль, и дальше: ближний всех Энкиду разметал; но – все они вновь собрались), все они побелели от гнева и страха: противоречить царю никто не смеет! И это безусловно верно, с одним уточнением: вчерашнему и сегодняшнему царю возразить может царь завтрашний.

Откуда им (стоявшим вокруг и поодаль) было знать, что соитие с Лилит сотворило из Зверя (из бесконечности Хаоса вылепив) некое подобие и альтернативу Адаму?

Не откуда им было узнать; но – возроптали их малые души, и подспудно заныли (от будущей боли) их ветхие тела; стало ясно, что чужды им (вчерашним и даже сегодняшним) грядущие битвы Энкиду и царя.

А ведь сами молили богиню (и – домолились); но – сказал тогда Гильгамеш:

– Ты не желаешь слушать царя, гость незваный? Ты помеха (то есть лишний) в царском моем бытии: вот причина тебя усмирить! И не так, как тебя воплотила (соитием) блудница, а по царски: сойдясь в поединке! Царь не ищет блудницу, но блудница приходит к царю. Докажи, что ты – царь, и награду возьмет победитель.

– Победитель возьмет, – словно эхом ответил ему (это эхо от всего отразилось – не только от толпы человеков, но ещё от земли и от неба) человек Энкиду.

Улыбкою Гильгамеш оценил лаконичность ответа; скинул он облачение царское, и осталось на нем лишь полотно вокруг бедер; тогда сбросил (бы) и Энкиду одеяния свои, что по дороге сюда мог (бы) раздобыть разве что грабежом, и остался (бы) наг совершенно; но – он в пути себя не утруждал грабежом: как пришёл, так пришёл.

Тотчас им поднесли, по знаку царя, по секире. Нагие и оружные – вышли они из дворца; тела свои вынесли и души; и расступились во все стороны (кругом-утробою) толпы народа, а герои – (сам-двое) встали посреди ветхого мира.

Немного погодя вышли за ними из дворца жрецы и воины. На сей раз не стали они окружать царя и его супротивника, просто слились с толпою; но!

Последней вышла блудница Шамхат – чтобы стать совершенно отдельно (хотя, казалось бы, никому невозможно в такой миг быть отдельным). Тогда и сказал Гильгамеш воинам и жрецам, и остальному народу (на деле – лишь к ней обращаясь):

– Никто не смеет мешать нам, это царское единоборство: царь являет себя, объявляет достоинство царское! Гость незваный явился оспорить достоинство; что же! Пусть сам бой приведёт нас туда, куда каждый из смертных идёт: только смерти позволено ведать итоги; смерть, ты слышишь царя? Явись получить, что по силам тебе! А что силы твои превышает, ты с меня не возьмёшь; чтоб себя объявить, я тебя приглашаю на площадь.

Громовою была речь Гильгамеша, даже боги ее услыхали; но – никто из жрецов их (то есть – мистиков ступенями пониже, даже не говоря о воинах или народе) не увидел, как рядом с Великой Блудницей соткалась из зноя (пустыни) еще одна прекрасная бледная дева; даже и Энкиду не увидел её.

Бывший Зверь и не мог углядеть (он глаз не отводил от Лилит); а вот сама Шамхат – увидела и утвердившись – кто такой её царь Гильгамеш (или кем мог бы стать): он умеет произносить имена!

И вот только тогда (после всех этих узнаваний и происшествий) увидел её сам царь: ту, которую Зверю отдал – такою, как она есть; тогда царь побледнел (от стыда и досады на самого себя).

Тогда и Энкиду посмотрел на царя с неким прищуром (сомнения в нём уловив) и не без насмешки взвесил в руке секиру. А что показалась огромная секира в его ладони легчайшей тростинкой, так совсем не случайно – и люди подобны колеблемому тростнику (из которого вырезают сатировы флейты).

О эти тростинки для сатировых флейт: чтобы (сами же) люди умели в них (и в себя) вдунуть дыхание жизни (и смерти), должны они были касаться душою (и телом) своего первородства, а потом (и душою, и телом) от него низменного и глиняного отказаться.

Здесь, казалось бы, совсем просто разобраться: если Ева не из Перворождённых, то умение выдыхать своё бессмертие в смерть (через тростинку) у рода людей заложено в памяти предков; и тогда смерть – просто-напросто часть жизни; потому и стала она сейчас подле Лилит; причём – обернулась к ней и прямо в лицо усмехнулась.

Смерть насмехалась над той, что смерти была неподвластна; но – смерть (при этом) потщилась заглянуть (пусть на йоту) Первородству в лицо.

Гильгамеш – (точно так же) примерил к огромной ладони секиру; на соперника посмотрел как будто даже