Вид у суперинтенданта был очень усталый, под глазами залегли тени, и сидел он, опираясь на подушку, как-то неуклюже – спина плохо гнулась после верховой езды.

– Гревилл насильно принуждал Долл к близости с ним, и она забеременела. А затем он настоял, чтобы она избавилась от ребенка, иначе грозил выбросить ее на улицу без денег и рекомендации.

Шарлотта застыла на месте.

В голосе Томаса послышалась ярость, но это было ничто в сравнении с ужасом, испытываемым ею: словно чья-то ледяная рука сжала ее сердце. Миссис Питт подумала о своих детях. Она вспомнила, когда в первый раз взяла на руки Джемайму, крошечную и такую бесконечно драгоценную и родную. Это была часть ее самой и одновременно уже другое, самостоятельное существо. Она бы жизнь отдала, чтобы защитить свою дочь от опасности, отдала бы без раздумья, не колеблясь! Если Долл убила Эйнсли Гревилла, то она, Шарлотта, сделает все, чтобы спасти ее от суда, и пусть закон будет проклят!

Она медленно повернулась к Питту и уставилась на него:

– И она его убила?

– Кого ты имеешь в виду? – переспросил он, также пристально глядя на жену. – Долл или Юдору?

– Долл, конечно! – ответила женщина и тут же поняла, что убить могла и миссис Гревилл, потрясенная предательством и жестокостью мужа. Не поэтому ли Томас так мягок с ней? Значит, он понимал, сочувствовал и жалел ее? Юдора была прекрасна, ранима и так отчаянно нуждалась в чьей-то силе и поддержке… Ее мир пошатнулся: настоящее, будущее и отчасти прошлое – все пошло насмарку. В течение нескольких дней у нее украли все, чем она обладала. Ничего удивительного, что Питт ее жалеет. Она возбуждала в нем его лучшие чувства, его мягкость, умение смотреть без предвзятости, добиваться истины и в то же время скорбеть о ранах, которые приносит познание.

В Томасе вообще было много от странствующего рыцаря былых времен – жажда быть необходимым, бороться и спасать, мериться силами с драконами зла и несправедливости. Юдора же была прекрасной дамой, которую постигло несчастье. А вот она, Шарлотта, такой «угнетенной невинностью» не была. Она тоже была уязвима, но совсем иначе, только в душе. Ей ничто не угрожало, разве что неясное ощущение отстраненности – не физической, а скорее эмоциональной.

– Нет, я не верю, – сказала она, имея в виду Долл. – Неужели все это имеет отношение к смерти Гревилла?

– Не знаю… прямое или косвенное, но надеюсь, что не имеет.

Шарлотта вновь повернулась к зеркалу и взяла розовое молочко. Она еще не совсем была готова ко сну. Медленно, легкими движениями молодая женщина снова и снова втирала молочко в кожу лица, потом шеи, а потом – снова в лицо, похлопывая пальцами по вискам и не обращая внимания на то, что часть жидкости попадает на волосы. Прошло еще десять минут, прежде чем она погасила газовую лампочку и юркнула в постель рядом с Питтом. Нежно коснулась мужа, но тот уже спал.

Завтрак прошел в очень натянутой обстановке. Шарлотта, сделав над собой усилие, встала рано: ей очень этого не хотелось, однако она не могла предоставить Эмили самой себе. Поэтому миссис Питт спустилась к завтраку первой, и почти сразу же за ней в столовую вошел Падрэг Дойл. Шарлотта любезно поздоровалась с ирландцем, с любопытством глядя, как он накладывает себе еду с буфетной стойки и усаживается на место. Падрэг, как и всегда, с первого же дня приезда был безупречно одет, а его гладкие темные волосы – зачесаны до блеска. Длинное лицо, смеющийся взгляд и складка губ свидетельствовали о его полнейшем самообладании.

– Доброе утро, миссис Питт, – сказал он, слегка играя голосом.

Шарлотта не могла понять: то ли его поведение говорит об откровенном безразличии к несчастью, случившемуся в доме, то ли о решимости преодолеть страх, о естественном желании одержать верх над отчаянием и мужественной готовностью принять вызов к борьбе. Хотя возможно, что эта жизнерадостность тона – обычная ирландская беспечность и бравада. Однако миссис Питт не могла не ответить ему в том же тоне. Что бы ни скрывалось за этой смешливостью, ее настроение все же улучшилось. Падрэг нравился ей гораздо больше, чем Фергал Мойнихэн с его мрачным и довольно кислым выражением лица. Будь она на месте Айоны и имей возможность выбирать, в кого влюбиться, она бы гораздо охотней и скорей выбрала Дойла, несмотря на то что он был старше ее лет на двадцать или около того. С ним настолько интереснее и забавнее!

– Доброе утро, мистер Дойл, – ответила Шарлотта, улыбаясь. – Вы видели, какое ясное сегодня небо? Так приятно будет прогуляться сегодня в лесу…

Он тоже улыбнулся ей – в знак согласия и дружеского расположения – и ответил:

– Да, это удача; ведь довольно трудно найти себе занятие в дождливый день, когда столько подводных камней для разговора, как в нашем случае.

Миссис Питт позволила себе легонько рассмеяться и потянулась за тостами и абрикосовым вареньем.

Вошла Айона. Она поздоровалась с ними обоими, села на свое место и, как всегда, пренебрегла едой, поставленной на буфетную стойку, удовольствовавшись тостом и медом. На ней было романтическое темно-синее платье, подчеркивающее синеву ее глаз. Ела миссис Макгинли молча и, казалось, сохраняла полное самообладание. Ее красота отличалась драматизмом – она на всех неизбежно производила сильное впечатление. Но была в ней вместе с тем какая-то отстраненность, из-за чего эта дама казалась Шарлотте холодной. Было ли это следствием поглощенности Айоны своими трудностями, которые, в свою очередь, поглощали тепло ее чувств? Насколько глубоко она любила Фергала Мойнихэна? Кстати, любила ли она когда-нибудь своего мужа или это был брак, заключенный по другим причинам? И в каком возрасте она вышла замуж? Наверное, лет семнадцати-восемнадцати, слишком еще молодой, чтобы понимать, какой женщиной она станет в течение следующих пятнадцати лет и какие неутоленные желания возникнут у нее за это время? А любил ли ее Лоркан? Казалось, он был скорее сердит и смущен при виде той ужасной сцены в спальне, чем потрясен в своих чувствах… Если бы, например, ее, Шарлотту, таким образом обманул Томас, ее мир рухнул бы. Макгинли же казался далеко не сломленным. Хотя люди не обязательно воочию демонстрируют свои сокровенные чувства. Да и зачем? Возможно, это его способ подавить боль, сделать ее невидимой для посторонних глаз. Это вполне естественно. Это ведь так важно – блюсти свою гордость и самолюбие. Особенно для мужчин.

Может быть, Айона так и живет, от одного несчастья к другому, тщетно пытаясь найти приятное общество и немного страсти, стремясь поддаться обоюдному очарованию, – но ищет это все там, где никогда не сможет этого обрести? Или она хочет, чтобы в ее муже вспыхнула ревность, желание, увядшая потребность в ней? Или это следствие взбалмошности, каприза – сделать то, на что другая женщина не решилась бы, учинить нечто такое, что заставляло бы говорить о ней? Чтобы ее имя, как огонь, пробежало по множеству языков и тем самым сделало бы ее в своем роде бессмертной, чтобы она стала новой Ниссой Дойл, только живой?..

Пока миссис Питт размышляла над всем этим, вошел Фергал.