свою комнату и закрой дверь.

Я не в силах пошевелиться.

Что он собирается с ней сделать?

– Богом клянусь, если ты не послушаешься меня…

Встав, спешу в свою комнату, где прижимаю ухо к двери – горя желанием услышать его, услышать ее, услышать хоть что-то, – но мои уши слышат одну лишь тишину.

Проходит миллион лет, прежде чем дверь в мою спальню открывается.

Я моргаю, словно сидел в темноте. Папа молчит, лишь жестом подзывает меня к себе, и я иду за ним по коридору в гостиную, где накрыт стол на двоих.

Мне больно идти, больно сидеть, больно касаться ложкой губ, но я делаю все это, не жалуясь.

– Папа? – гоняю еду по тарелке. – Мне действительно очень жаль.

Он поднимает голову – словно безучастная машина – и смотрит на меня, как никогда прежде не смотрел.

– Правда?

– Да.

– Я думал о том, что ты сделал. О том, сколько раз тебе пришлось врать мне, чтобы придумать такое.

Мотаю головой, но он прав. Я не могу отрицать это.

– Я снова и снова прокручивал случившееся в уме и кое-что вспомнил. Она назвала тебя Сайерсом. – Он смотрит мне прямо в глаза. – Ты сказал ей, что тебя так зовут?

– Нет, я сказал ей, что я не он, но она не поверила, что я Дэниэл.

– Потому что ты не он.

У меня сжимается горло.

– Ч-что?

– Ты не мой сын.

Это как удар в солнечное сплетение. Мои глаза моментально наполняются слезами.

– Папа.

– Не зови меня так.

Он холоднее самого холодного. Темнее самого темного. Если Бог есть любовь, а любовь – сила, тогда это – отсутствие, вакуум, бессмыслица.

– Папа, пожалуйста.

– Я сказал, не называй меня так! Ты мне не сын. И никогда им не был.

Спрятав лицо в ладонях, я плачу.

– Почему ты так говоришь? Почему ты так говоришь?

– Потому что я наконец-то вижу, кто ты на самом деле.

Он встает. И холод берет меня за руку.

Холод стаскивает меня со стула.

Холод ведет меня через раздвижную дверь, а мою голову заполняют странные образы. Это я. Нет, многочисленные копии меня, выстроившиеся в круг. И все мы подобны статуям на снегу. Мы не можем двигаться, не можем разговаривать, и только наши ресницы сияют покрывающим их льдом.

Пятьдесят восемь

Я, всхлипывая, иду по выщербленным ступеням и валюсь на подвальный пол.

Слышу рядом с собой голос Пенни:

– Что случилось? Ты в порядке? – Ее длинные волосы касаются моих щек.

– Он с-сказал, что я н-не его сын. Сказал, что я не Дэниэл.

Чувствую ее дыхание на своем ухе:

– Но ты действительно не Дэниэл.

В течение долгого времени я живу в другого рода темноте. Теперь я никто, и, может, именно так человек чувствует себя после смерти или до рождения. Ты уже существовал. Или ожидаешь того, что будешь существовать. Вот только я ощущаю себя скорее душой, которой нужно вместилище, а не вместилищем, которому нужна душа.

И отдельные фрагменты.

Девичий голос. Мягкий, добрый, хороший. И пустота начинает заполняться новыми воспоминаниями. Они принадлежат не Дэниэлу. И не Сайе. Но ей. Это воспоминания о хорошей жизни с матерью, и братом, и лучшей подругой, и с Богом.

* * *

– Николай всегда берет с собой в парк много монеток по центу, – говорит девушка. – Он любит бросать их в фонтан. Завидев его, он отпускает мою руку и бежит к нему. И сразу же бросает в воду пригоршню монеток, но всегда оставляет несколько штук, чтобы я посмотрела, как он бросает, и сказала, что у него хорошо получается.

– Есть такое выражение: «Для меня нет чужих людей». Это про Николая. Мы идем с ним в торговый центр, и все тамошние менеджеры знают его. Все любят его и…

– У нашего дома большое крыльцо. Мама уставила его растениями в горшках и цветами. Весной в нашем саду расцветают многолетние растения – осенью они умирают, а на следующий год зацветают снова.

– …если нам холодно, мы пьем горячий шоколад – я и моя лучшая подруга Нина. Мы можем целый день проторчать в книжном магазине. Я обычно покупаю романы, и мы смеемся над обложками. Ну, в основном смеется Нина. Она читает вслух аннотации на задней стороне обложки, и мне становится неудобно. Но она говорит, нас не должно волновать, что о нас думают другие…

– Мой папа был очень веселым. И добрым. Он был из тех людей, которые могут подружиться с кем угодно. Они с Ники были два сапога пара. Когда мы…

– …ходим в церковь каждое воскресенье. После службы я всегда чувствую себя лучше. Словно я заново родилась. Но сильнее всего я ощущаю присутствие Бога во время долгих прогулок. Я чувствую более глубокую связь с ним, когда…

– …мы ходим в большой кинотеатр в Далласе. Но обычно – в кинотеатр «Риалто» в Лореле. Мне нравится, что он такой старый. Мне нравятся…

– Места на балконе.

Слышу резкий вдох.

– Да, – произносит она после долгой паузы. – Там есть балкон.

Пенни прижимает к моим губам крекер.

– Ну давай, съешь кусочек.

Но я не могу есть.

Она подносит к моему рту пластиковую бутылку, вливает в него немного сока, и ко мне вспышками приходят воспоминания. Машина без верха. Кареглазая девушка на пассажирском сиденье. Мальчик, похожий на меня. Я выдумал все это или я действительно знаю их?

Воспоминания мелькают у меня в голове.

Пенни хочет знать, что я люблю.

«Какой твой любимый цветок?»

– Разве бывают любимые цветы?

«Любимая песня?»

– Я не знаю никаких песен.

«Любимый день недели?»

– Все дни одинаковы.

«Любимый цвет?»

У Дэниэла синий. У Сайе красный. А у меня?

– Я не знаю.

* * *

– Ладно, а теперь спрашивай меня.

– О чем? – теряюсь я.

– О том, что я люблю.

Я жую печенье.

– Сайе?

Я так устал. Но спрашиваю:

– Какой у тебя любимый цветок?

– Гиацинт. У мамы сад, и она срезает для меня гиацинты. Знаешь, какой у них запах?

– Нет.

– Они пахнут счастьем. – И, немного помолчав, просит: – Спроси о чем-нибудь еще.

Мне требуется немало сил, чтобы придумать вопрос, но я крепко закрываю глаза и обнаруживаю в клетках мозга некоторый запас энергии.

– Какой у тебя любимый цвет?

– Зеленый, – отвечает она. – А у тебя?

Мой мозг протестует, пульсирует, вспыхивает и гаснет.

В темноте голоса обретают цвет, и голос Пенни…

– Желтый.

Чувствую, что она улыбается.

– Продолжай.

– Любимая песня?

– Их у меня много, но мне нравится старая музыка. Ну, «Сьюпримс», «Сайман и Гарфанкел»