до собеседника. Значение «Гантенбайна», думается, не ограничивается рамками романистики Фриша – это этапное произведение в истории романа нашего века, книга, не исчерпавшая своего смыслового потенциала до настоящего времени.

Целостное прочтение романа – предмет особого исследования. В настоящих заметках мы проанализируем лишь некоторые аспекты статуса автора и самоопределения героя в «Гантенбайне». Наши рассуждения будут опираться на небольшое эссе Фриша, впервые опубликованное в 1960 г. Введение в научный обиход нового фришевского текста представляется полезным по двум причинам. Во-первых, при его анализе становится очевидным глубокое внутреннее единство прозы Фриша и его теоретических раздумий о прозе; во-вторых, будет получена возможность проследить и истолковать некоторые ключевые терминологические нюансы романной концепции писателя. Перевод выполнен по изданию: Frisch М. Ausgewählte Proza. Frankfurt am Main: Suhrkamp Verlag, 1965. S. 8–11.

Макс Фриш

Истории[417]

Когда рассказчик силится точно восстановить в памяти, как дул ветер в седьмом часу утра двадцать один год назад – отчего я не усмехаюсь? Я не возражаю ему. Однако мне ясно, что сам я никогда не вспоминаю о прошедшем, как свидетель перед судом или как прикидывающийся дотошным рассказчик. Я сужу о случившемся иначе – не как об истории, но как о вероятном будущем. Как о возможности.

Я никогда не рассказываю, как на самом деле случилось, что я провалился на экзамене, что я был покинут женщиной либо сам покинул ее. Мне приходится излагать события так, как они, по моему представлению[418], протекали бы, если бы мне пришлось пережить их заново. Переживание (Erfahrung[419]) обнаруживает себя в качестве предчувствия, предсказания. Это относится не только к писателям, но, думается, и ко всем людям[420].

Как произошло, что я, избежав некоторых жизненных обстоятельств, поселился в чужеземном городе? Я узнаю об этом, когда представляю себе, что было бы, если бы сегодня мне снова довелось бежать на чужбину. Как бы я себя почувствовал, если бы завтра выиграл в лотерею большую сумму? Кажется, это мне известно. Но откуда? Мне ведь никогда не выпадал большой выигрыш! Не знаю, как это получается, и все же я могу представить себе свои возможные ощущения – к примеру, свое повторное появление на свет; наконец, точно так же я могу вообразить нечто, чего никогда не было и не будет. Причем в последнем случае переживание будет отчетливее, точнее, искреннее[421].

Возможно, у человека всего только и есть, что два-три переживания: один страх да семь надежд; отнюдь не безграничный набор ощущений, повторяющихся, как бусины на четках. Да ко всему – несколько картинок на сетчатке, которые, по-видимому, не повторяются[422]: мир сводится к некоторому эталону воспоминания. Тысяча домыслов к одной аутентичной мысли – вот все, что есть у человека, когда он повествует о своем Я: эталон переживания (Erlebnismuster)[423], а вовсе не история! Истории заметны только со стороны[424].

Жажда историй, однажды овладевающая нами, – откуда она? Истину невозможно пересказать. Истина не есть история. Все истории порождены игрой воображения, они – только картинки, отблески в зеркале. Каждый человек, в том числе и неписатель, придумывает свою историю. Иначе невозможно подойти вплотную к своему эталону переживания, обрести собственный опыт.

Я думаю так: переживание – мгновенная идея (Einfall)[425], а не итог конкретных происшествий. Один и тот же случай способен вызвать тысячу переживаний. Но для выражения переживания, возможно, и не существует иного средства, кроме повествования, о событиях, т. е. кроме историй. Из них как бы рождается переживание, хотя, мне кажется, на деле все как раз наоборот. Истории – это следствие переживания. Чувственный опыт ищет своего выражения и находит для этого повод в прошлом. Случилось то-то и то-то. Происшествие, способное выразить наш опыт и преследующее нас по пятам, не нуждается в том, чтобы случиться на самом деле. Но для того, чтобы осознать наш опыт, обрести веру в собственное бытие, мы ведем себя так, будто все произошло в действительности. Так поступают все – не только писатели[426].

Истории – это ретроспективные наброски, эскизы, обращенные в прошлое[427], игра фантазии, выдаваемая за реальность. Каждый человек придумывает себе историю, которую затем (часто ценою великих жертв) привыкает считать своей жизнью; либо набор историй, оснащенных точными указаниями на время и место – так, чтобы не осталось и тени сомнения в их реальности. Только писатель не верит в подлинность историй. В этом разница. Поскольку я понимаю, что любая история, пусть подкрепленная фактами, есть лишь моя выдумка, постольку я писатель. Переживание, лишенное предпосылки, не претендующее на происхождение из реальной истории, становится едва переносимым[428].

Истинность переживания проверяется тем, насколько оно способно придать вымышленной истории правдоподобие, однако, я думаю, оно является не итогом той или иной истории, но автономной идеей (Einfall).

Переживание как таковое сохраняет силу и в том случае, когда мне известно, что рассказываемый мною эпизод на самом деле никогда не имел и не будет иметь места; в том случае, когда я отрекаюсь от эпического имперфекта, этого средства подтасовки фактов, отказываюсь от иллюзорного изложения неких происшествий. Разумеется, подобные казусы случаются и на деле, но они вовсе не являются первопричиной переживания, как это обычно тщится изобразить рассказчик. Именно само переживание – внезапная идея – и является подлинным событием; прошлое в переживании – выдумка, не желающая таковой казаться, обращенный вспять набросок к портрету былого.

Мне кажется, решительные перемены в жизни обусловлены происшествиями, которые не случились, фантазиями, порожденными нашим опытом. Переживание присутствует в нас еще до появления истории, которая претендует на роль его первопричины[429]. История лишь пассивно воплощает опыт.

Известное сетование на то, что люди не извлекают уроков из истории (мировой истории) столь же бессмысленно, сколь и поучительно. Люди научаются понемногу тому да этому, что, впрочем, нимало не отражается на ходе истории. Только переживание изменяет все, ибо является не продуктом истории, а автономной идеей, призванной ее преобразовать, чтобы найти способ самовыражения.

Опыт творит. Когда у людей оказывается больше переживаний, чем событий, могущих быть для этих переживаний источником, у них не остается другого пути, чтобы остаться честными: они сочиняют.

Куда ж им еще с их опытом? Они делают наброски, они обдумывают, как его выразить. Переживание – не завершение, а начало; его область – будущее или вневременность. Поэтому и сопротивляется опыт нашему желанию представить его в виде истории, повествования. Но иначе – чему быть вообще?[430]

«Назову себя Гантенбайн» Макса Фриша: мотив жизнетворчества и проблема становления романного целого[431]

Швейцарский