– Я хочу, чтобы ты поговорила со мной, Шарлотта.

Молчание.

– Шарлотта! Ради всего святого, посмотри на меня!

Потом я заметила, что она крепко сжимает что-то в кулачке.

– Что у тебя в руке?

Кулак сжался сильнее. Это был единственный признак, что она слышала мои слова.

Не знаю, почему мне было так интересно и почему моим единственным побуждением прикоснуться к ней была не сентиментальность, а подозрительность. Я насильно разжала ее пальцы, хотя она сопротивлялась и всхлипывала, что надломило мою уверенность, но не остановило меня. На кровать выпала монетка. Я не знала, чего ожидать, – возможно, записку или маленький сувенир, но только не это. Тусклая бронзовая монетка была размером с крону, и я подхватила ее раньше, чем это сделала Шарлотта, оттолкнув ее маленькую руку. Это оказалась не монета, а пропуск в ботанический сад Рэли.

– Зачем тебе это?

Она снова замолчала, но теперь это было враждебное молчание; в ее темных глазах пылала ярость.

Я встала и положила монетку в карман.

– Ненавижу тебя.

Я уже взялась за дверную ручку, но остановилась. Она смотрела на меня с такой холодной и пронизывающей ненавистью, какую я никогда бы не могла заподозрить у ребенка.

– Прошу прощения?

– Ненавижу тебя. Ненавижу этот дом. Я хочу к маме.

Мне захотелось дать ей пощечину; захотелось стащить ее с узкой кровати и как следует отшлепать. Я никогда не делала этого раньше, но теперь во мне всколыхнулся чистый яд, покалывавший пальцы и обжигавший шею. Последний раз я испытывала подобное ощущение, когда напала на них с доктором Мидом в своей гостиной, и с тех пор оно находилось в спячке. Мне было не важно, что я сломаю; главное, чтобы это было сломано. Я еще раз дала волю этому чувству и лишь теперь осознала, что оно было порождением страха – да, такого же, как раньше, но без угрозы для жизни, – и тогда оно убралось обратно и погрузилось в дремоту.

Я закрыла дверь и вышла из комнаты.

Той ночью меня разбудил ее плач. Звуки ее рыданий растекались по поверхности моего сна и подняли меня с постели. Я лежала в темноте, слушая ее и желая пойти к ней, но ее презрение для меня было огненной стеной перед дверью ее спальни. Я слышала скрип половиц наверху, шарканье на лестнице, и Агнес, моя добрая, верная Агнес, открыла дверь Шарлотты с нежными увещеваниями, и на какое-то время плач прекратился. Я собралась с силами, выбралась из постели и ждала у двери моей спальни, когда выйдет Агнес. Я слышала, как она утешает девочку, и слышала утробные, отчаянные рыдания.

– Мама! – снова и снова вскрикивала она. Постепенно крики затихли, сменившись тихими словами и колыбельными песенками Агнес, и через десять минут дверь отворилась.

– Агнес!

Пожилая женщина взвизгнула, как щенок.

– Ох, мадам! Вы напугали меня.

– Почему она до сих пор плачет?

Ее белый чепец качался в темноте.

– Думаешь, с ней что-то случилось, пока ее не было дома?

– Не знаю, мадам, – прошептала она.

– Она уже не та, что раньше.

Агнес промолчала.

– Она рассказала тебе, где была?

– Нет, мадам.

Я ждала. Часы тикали в прихожей. Доктор Мид снова пришел после ужина с коробкой бутылочек, звякавших во время подъема по лестнице, как у Агнес, когда она приносила графин бренди в мою спальню. Я задавалась вопросом, будет ли теперь Шарлотта похожей на меня.

Зима никак не собиралась уступать дорогу весне, и следующее утро выдалось серым и холодным. Состояние Шарлотты ухудшилось. Ее лихорадочный пот пропитал ночную рубашку и постельное белье, и теперь она лежала на матрасе, окно было открыто. Я беспокоилась насчет уличных миазмов, но Агнес сказала, что свежий воздух – единственное средство от лихорадки. Она начала ставить припарки на грудь Шарлотты и клала ей на лоб влажную тряпочку. Шарлотта уже болела, но лишь два раза, и заражалась от Марии, которая часто страдала от простуды. На этот раз все было по-другому, как будто горе и безутешность нашли выход в ее организме и сокрушили ее здоровье. Доктор Мид называл это «психическим шоком». Я сидела на стульчике возле ее кровати или устраивалась с газетой на лестничной площадке напротив ее комнаты.

Незадолго до полудня я зачем-то пошла в гостиную, моментально забыв, что мне понадобилось, и, к своему великому удивлению, увидела мужчину, сидевшего на моем стуле.

Я не знала его, но что-то подсказывало мне, что я уже видела его раньше. Он держался непринужденно, положив лодыжку на колено и перебрасывая пресс-папье из одной руки в другую. На вид ему было двадцать два или двадцать три года; высоко зачесанные темные волосы и густые черные брови. Он хмурился, но в его облике не ощущалось никакой угрозы, – вероятно, любопытство и напряженная работа мысли, почти как у ученого, решающего сложное уравнение. Я застыла в дверях, но прежде чем я успела что-либо сказать, он вскинул руку, как бы приветствуя меня.

– Миссис Каллард, – сказал он. – Вы как раз тот человек, с которым я хотел встретиться. Я был уверен, что вы заглянете сюда.

Я сделала глубокий вдох, чтобы закричать, но он продолжал:

– Я знаю, что вы умело орудуете кочергой, но прежде чем вы закричите, позвольте мне быть откровенным с вами. Я не вооружен.

Он распахнул свой пиджак и показал пустую изнанку.

– Ради всего святого, кто вы такой? – Мой голос звучал более уверенно, чем я себя чувствовала. – Как вы попали в мой дом?

Он сделал самоуничижительный жест.

– Это было минутное дело. Ваши оконные запоры можно считать открытыми для любого человека с фомкой в руках. Лучше бы они были свинцовыми; на вашем месте я бы поменял их.

Он поведал это с такой непринужденностью, что я приоткрыла рот в бессловесном ужасе.

– Чего вы хотите? Дайте я угадаю: вы еще один знакомый Бесс.

– Еще один?

– Или Неда.

Игривое выражение исчезло, сменившись суровым взглядом.

– Нет, и я знать его не желаю.

– Кто же вы тогда?

– Друг Бесс.

– Почему вы кажетесь мне знакомым?

– Я освещаю путь; иными словами, я факельщик. Сомневаюсь, что мы знакомы, если только вы не умеете видеть в темноте.

– Вы были здесь раньше и стояли вон там, на улице. Я вас видела.

Он приподнял густую темную бровь.