века» и служила не защите молодежи, а необходимости защиты взрослых[31]. «Теперь пришел раз и навсегда конец светловолосым и голубоглазым идолам, читай – Хорсту Весселю и „Квексу из гитлерюгенда“. <…> Отсталые идеологии, националистические обиды и другие довольно сомнительные предложения способны вызвать у молодых людей на улице лишь улыбку сострадания»[32]. Аналогичным образом, каталоги «аморального поведения» подвергались тщательному изучению, особенно в области сексуальной морали. «Взгляды на сексуальность и регулирование рождаемости коренным образом изменились в этом столетии», – писал известный франкфуртский адвокат по уголовным делам Фриц Бауэр. «Современное индустриальное общество выдвигает новые нормы поведения, которые существенно отличаются от буржуазного морального порядка рубежа веков. Для широких слоев населения это привело к возникновению противоречий между динамично развивающимися сексуальными и моральными принципами поведения и статичной, основанной на традициях правовой системой, что вызвало неоднократные призывы к реформе уголовного права, в частности в этой области». Поэтому нынешний моральный уголовный закон должен быть радикально ограничен: «Уголовное право не карает за грехи; светский суд не предвосхищает Страшный суд. Государственное право должно ограничиваться защитой элементарных правовых благ»[33]. Возражения и сомнения сопровождали традиционные концепции государства и общества, образования, морали и этики уже в начале 1950‑х годов, но только в конце десятилетия они переросли в критику оснований. Пронзительные предупреждения о культурных побочных эффектах разнузданного модерна пока что не отвечали реальному опыту людей в западногерманском обществе, тем более что часто упоминаемые симптомы вырождения и запустения так и не проявились. Политическая стабильность, экономическое процветание и возможности для социального развития с начала 1950‑х годов не только повысили одобрение политической системы ФРГ, но и уменьшили страхи перед современным массовым обществом, а безопасность в обращении с ним стала настолько явной, что индивиды все меньше нуждались в защитной броне, которую обеспечивали антимодернистские критические моральные постулаты.

Это не было исключительно германским явлением, а тенденцией, свойственной всем странам капиталистического Запада, пусть и с существенными различиями[34]. То, что социальные и культурные потрясения, вызванные промышленными переменами на рубеже веков, меньше чем через сорок лет успокоились, что образ жизни, соответствующий новым условиям жизни, постепенно приобрел более твердую и стабильную форму, в то же время неся новые нормы, уже наблюдалось в США в течение 1940‑х годов[35]. Однако в Западной Европе, и особенно в Германии, эта стабилизация была вновь отложена и отсрочена войной и периодом послевоенного восстановления. Только когда после Парижских договоров и третьих выборов в бундестаг утвердилась политическая форма республики, фаза экономической реконструкции была в основном завершена, а ликвидация массовой бедности с динамизацией пенсионного обеспечения достигла явных успехов, фундаментальные принципы рубежа веков утратили свое компенсаторное и стабилизирующее значение.

Конечно, интеллектуальных критиков, которые имели множество каналов высказывания, встречали отнюдь не только с одобрением. И даже рассуждения о том, какие еще концепции следует противопоставить традиционному порядку, долгое время оставались туманными. Отсутствовал опыт социального участия, демократизации процедур, либеральной образовательной практики и сексуальной морали. Традиционные ориентации и критические альтернативные концепции часто развивались параллельно и сталкивались в течение многих лет. Таким образом, 1960‑е годы в целом предстают фазой перехода. Лишь после долгих споров появились новые консенсусные элементы социального порядка и культурной практики.

ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРОШЛОГО

В центре «критики эпохи» (Zeitkritik) первой половины 1960‑х годов находилось нацистское прошлое. После десяти лет относительного молчания она превратилась в главный вызов, стоящий перед государством и обществом, и, как внутри страны, так и за ее пределами, стала самым важным критерием серьезности и надежности демократического развития в Западной Германии.

Отправной точкой послужил случай политического избавления от прошлого: с середины 1950‑х годов многочисленные бывшие сотрудники гестапо, избежавшие смертных приговоров или длительных сроков заключения в послевоенные годы, требовали восстановления их на государственной службе, ссылаясь на «131‑й Закон». О том, насколько уверенно они себя чувствовали при этом, свидетельствует и тот факт, что многие из них не скрывали своей деятельности во время войны. Среди них был бывший начальник полиции Мемеля (Клайпеды), который пытался добиться восстановления на государственной службе в судебном порядке и в ходе этого разбирательства по запросу дал информацию о своей деятельности в айнзацкоманде «Тильзит» айнзацгруппы А, которая сразу после начала войны против Советского Союза расстреляла сотни, а затем тысячи евреев в Литве. Это запустило первый крупный судебный процесс против членов айнзацгрупп в западногерманских судах, который проводился в Ульме и, благодаря активности прокурора, закончился приговором бывшему начальнику полиции к двенадцати годам тюремного заключения[36].

Этот судебный процесс широко освещался в прессе – но теперь уже с заметно изменившимся акцентом. Пятью годами ранее приведение в исполнение последних смертных приговоров Нюрнбергского трибунала в отношении командиров айнзацгрупп вызвало огромное возмущение среди западногерманской общественности. Однако теперь сообщения о массовых убийствах, совершенных полицией и подразделениями СС, вызывали удивление и ужас. Те же журналы, которые в начале 1950‑х годов критиковали суды союзников за неоправданное преследование невинных германских солдат, теперь печатали возмущенные статьи о массовых убийцах из Тильзита. Очевидно, что за это время в Западной Германии отношение к нацистскому прошлому определенным образом изменилось. Национал-социалистическое прошлое этого западногерманского общества, которое уже считало себя достаточно стабильным, теперь выглядело скандальным, особенно когда его представляли обвиняемые в Ульме офицеры СС и полиции, и дистанцирование от этого прошлого стало отличительной чертой конституции общества, которое считало себя уже отдалившимся от него.

Первой реакцией стало основание «Центра по расследованию преступлений национал-социалистов» в Людвигсбурге, или сокращенно Людвигсбургского центра, где отныне компетентными прокурорами проводились систематические предварительные расследования нацистских преступлений. Однако дискуссии вокруг суда в Ульме сопровождались волной антисемитских акций, в ходе которых осквернялись еврейские кладбища, а синагоги пестрели антиеврейскими надписями. На рубеже 1959–1960 годов она достигла своего пика в Кёльне, где на стенах синагоги появились антисемитские надписи – как потом выяснилось, их нанесли молодые сторонники праворадикальной Немецкой имперской партии. В последующие недели было зарегистрировано почти пятьсот подобных случаев. Очевидно, национал-социализм еще не ушел в прошлое, как казалось по реакции на процесс против нацистских преступников в Ульме[37].

Это сочетание – публичное осуждение преступлений нацистов в контексте нацистских процессов, с одной стороны, и актуализация неонацистских тенденций, с другой, – привело в следующие месяцы и годы к общественным дебатам о «преодолении прошлого», как теперь часто употреблялся этот термин, которые были столь же интенсивными, сколь и имевшими большие последствия. С одной стороны, это касалось системы правосудия. То, что в 1950‑х годах обозначалось как патриотический долг немецких судей и прокуроров, а именно – прекращение преследования германских военных преступников,