бы не воспользовался этим шансом и не начал с того, на чем закончил. Его внутренняя тьма потянулась ко тьме Ламмаса, ища тот шкаф, который в прошлый раз он не нашел, проверяя теперь уже внимательнее, но и осторожнее, по чуть-чуть, дюйм за дюймом. Должно же быть, в конце концов, хоть что‐то кроме пустоты, подобной бездне, и запаха цветов! Джек будто нырнул в поле клематисов. Возникло ощущение, что перед ним не человек, а еще один цветок или соломенная кукла, полая в груди. Только цветы в нем он и находил, сколько бы ни искал. Никакого шкафа, а души тем более.

– Опять ты за свое!

Джек одернулся и невозмутимо поскреб тыкву там, где у нее предполагался подбородок. Он не стал оправдываться и что‐то объяснять, ведь, очевидно, Ламмас уже знал, что и как Джек делает. Откуда – вот вопрос. Но у Джека были вопросы поважнее.

– Это ты убил Джерарда Мэнли и Хейзел О’Хара, не так ли?

За этим, в представлениях Джека, должна была последовать неловкая пауза, но Ламмас ответил довольно быстро, а значит, не собирался притворяться:

– А мне говорили, что ты мягкий и кроткий, – усмехнулся он, разливая по чашкам кофе приличия ради. – Их звали Джерард и Хейзел, да? Хм, не знал.

– Значит, все же ты, – огорченно подытожил Джек.

– Значит, я, – кивнул Ламмас.

Разбудить Барбару, обратить ее косой, наброситься и разрезать душу на столько же частей, сколько в Лавандовом Доме хрустальных шаров и фотографий – вот что хотелось сделать Джеку. Вот что он сделать и должен был. Хранители ведь оберегают, палачи казнят. Ламмас совершил преступление и обязан заплатить. Но… «Джерарда и Хейзел уже не вернуть, а вот другое вернуть можно». Чтобы убедить себя в этом и остаться сидеть на месте, Джеку пришлось вцепиться тощими пальцами в подлокотники стула.

– Мы с тобой видимся не в первый раз и, возможно, даже не второй, я прав? – спросил он. «Такой же, как я» – опять стояло в горле вместе с комом, пробудившись где‐то на уровне инстинктов, столь же первобытных, как жажда или страх. – Ты явно знаешь меня, но я не знаю тебя. Видишь ли, вот беда, я помню лишь последнее столетие, но не то, что было до него. Может, ты меня просветишь, а?

– Ах, так вот почему ты принял мое приглашение, – ухмыльнулся Ламмас. – Ты хочешь узнать, кто ты такой.

А Джек и впрямь хотел, пускай желание обрести утерянные воспоминания уже не было в нем таким отчаянным, как в первые годы после его пробуждения в вязовом лесу. Ведь Роза показала ему, что важнее «сейчас и здесь», чем «тогда и там». Она научила его на собственном примере, что Джеку не нужно знать, кем он когда‐то был, чтобы быть самим собой. Благодаря ей он смог смириться и отложил идею вспомнить в долгий ящик, перестал спрашивать у всех подряд, искать и даже размышлять об этом по ночам, ворочаясь с боку на бок. Может, иногда и представлял, но не всерьез; мечтал, но не слишком часто. Поэтому на какое‐то время Джек даже смог поверить, что прошлое его больше не интересует.

Пока не повстречал Ламмаса.

«Он такой же, как я. Значит, он может рассказать. Ведь иначе зачем еще он здесь?»

– Тебе интересно, где твоя голова, а, Джек?

Джек вздрогнул – и тем самым проиграл. Ламмас видел его насквозь. Как Джек и думал, он знает многое, и, очевидно, самого Джека в том числе.

– Я могу рассказать. У тебя есть какие‐нибудь предположения? Нет, ее не украла женщина, ха-ха! Все не настолько банально.

Джек передернулся еще раз. И кто из них двоих умеет читать души?

«Может, как всегда, виновата любовь? – брякнул Ральф однажды, когда все‐таки умудрился затащить Джека в бар «Жажда» пропустить пару стаканчиков «Ихора», который Джек все равно мог только нюхать. – Какая‐нибудь хорошенькая колдунья окрутила тебя? Влюбился, попросил ее руки сгоряча – с кем из нас, мужиков, не бывает? – а она голову твою взамен затребовала… Якобы в качестве клятвы, обещания. А ты, очарованный олух, сдуру возьми да отдай! Что если так дело было?»

Любовь. Тогда от одного этого слова у Джека заполошно забилось сердце, но где‐то, будто бы во рту, стало кисло. Мог ли такой, как Джек, когда‐то действительно влюбиться? Да настолько сильно, чтобы добровольно расстаться с частью самого себя. Он даже представить не мог, как держит в руках маленькие женские ладошки, не говоря уже о том, чтобы любить и, главное, обрести взаимность. Джек сейчас‐то никому не нужен, так вряд ли был нужен кому‐то раньше, хоть без головы, хоть с ней, хоть сразу с двумя. И Роза не в счет – у нее, считал Джек, просто не было иного выбора, зато было слишком доброе и большое сердце. Так что Джек знал: его голова явно не в руках женщины. Но и других предположений у него не было, поэтому Джек слегка перегнулся через стол и выжидающе поставил на него локти.

– Устроим обмен? – весело предложил Ламмас, так же легко прочитав и его интерес, не слишком‐то скрываемый. – Я помогу тебе найти голову, а ты отдашь мне взамен свой город.

– Что?

Джек решил, будто ослышался, и даже накренился еще немного ближе. Ламмас сидел со сложенными на коленях руками, откинувшись на спинку, и его голос не сорвался ни на одну октаву. Они словно обсуждали покупку акций.

– Я хочу забрать Самайнтаун себе. Город вечного лета привлечет больше туристов, чем город вечной осени, я уверен. Все ведь любят солнце и цветы! Особенно такие дивные, как мои. Что скажешь?

На его ладони, той, что не была облачена в перчатку и поднялась над черной льняной скатертью, вдруг из ниоткуда раскрылся клематис. Стреловидные фиолетовые лепестки пульсировали, а бледно-желтая сердцевина с пушистыми тычинками напоминала лапки паука. Сладкий аромат, который Джек отметил сразу же, как вошел, усилился и стал почти невыносимым.

Он был прав абсолютно во всем: Ламмас, лето, Лавандовый Дом, убийства. Этот улыбающийся человек заслуживал смерти мгновенной, и даже Барбара это понимала. Притворяясь обычной тенью, она дрожала под столом в ногах и уже собралась в узкую полоску там, где от рассеянного света должна была лежать пятном, готовая принять любую форму. Но Джек решил ходить по грани до тех пор, пока окончательно ее не стопчет.

– Зачем же ты убиваешь в городе, на который положил глаз? Всех туристов ведь так распугаешь, – заметил Джек веско. – И зачем собираешь части тел? Причем не одни и те же, а разные. Трофеи? Или все это для какого‐то ритуала? Зачем тебе нужен Самайнтаун на самом деле, Ламмас? Что ты будешь делать с ним?

Тот улыбался