Амброз не спешил перейти к ней, туда. Пребывая в приятном опьянении, он с удовольствием выпил бы еще и потому взял бутылку виски, налил несколько капель и разбавил содовой из сифона. Потом выключил в кухне свет и пошел туда, где плясало пламя в камине, освещая просторные кушетки с множеством подушек и девушку, которую он пламенно желал весь вечер.

Пенелопа сидела на ковре возле камина, сбросив туфли, и, когда он приблизился, улыбнулась. Было поздно, она наверняка ужасно устала, и все равно ее темные глаза сияли, а лицо светилось оживлением.

— Почему огонь так привлекает? Смотришь на него, и кажется, что ты не один, — проговорила она.

— А я рад, что мы одни. Только ты и я да огонь.

На душе у нее было так хорошо, покойно.

— Какой чудесный был вечер. Так весело.

— Он еще не кончился.

Амброз опустился в низкое широкое кресло, поставил на ковер стакан с виски и сказал:

— Твоя прическа никуда не годится.

— Как, почему?!

— Слишком нарядная для любви.

Она засмеялась, подняла руки и стала медленно вынимать шпильки из высокого узла. Он молча наблюдал за ней. Женщина в классической позе с поднятыми к волосам руками: легкая пелерина прозрачного платья обвивает длинную высокую шею, как шарф. Но вот Пенелопа вынула последнюю шпильку, тряхнула головой, и длинные темные волосы упали ей на плечи тяжелой шелковистой волной.

— Ну вот, теперь я снова стала самой собой.

Старинные часы в кухне пробили два звонких мелодичных удара.

— Два часа, — сказала она, — скоро утро.

— Чудесное время. Самое лучшее время.

Она снова засмеялась, — казалось, каждое его слово приводит ее в восхищение. Возле пылающего камина было тепло. Амброз поставил стакан, снял мундир, развязал галстук, расстегнул тугой крахмальный воротничок. Потом встал и, нагнувшись к ней, поднял на ноги. Он целовал ее, зарывшись лицом в чистый благоухающий шелк волос, обнимал хрупкое юное тело в тончайшем шифоне и чувствовал, как бьется в груди ее сердце. Он поднял ее на руки и удивился — такая высокая, она оказалась легкой как перышко, шагнул к кушетке и опустил на подушки, а она все смеялась и смеялась в колдовском ореоле закрывших старый гобелен волос. О, как колотилось его собственное сердце, как пылко он жаждал ее. Они познакомились совсем недавно, однако Амброз уже несколько раз задавал себе вопрос, девушка она или женщина, но сейчас об этом не думал, ему было все равно. Сев рядом с ней, он начал осторожно расстегивать крошечные пуговки на лифе ее платья. Пенелопа лежала, улыбаясь, и не отталкивала его, а когда он стал снова целовать ее, то почувствовал, что ее губы, шея, смуглая круглая грудь с нежностью откликаются на его ласку.

— Боже мой, какая ты красивая. — Произнеся эти слова, Амброз вдруг с изумлением понял, что они вырвались сами собой, из глубины его сердца.

— Ты тоже очень красивый, — сказала Пенелопа и обняла его своими сильными юными тонкими руками. Ее губы открылись навстречу его поцелую, и он почувствовал, что она всем своим существом ждет его.

Камин ярко горел, согревая их и освещая сцену любви. Из глубины его подсознания всплыли смутные, далекие картины — забытые образы детства: вечер, детская, опущенные шторы, ласковый, уютный, защищенный мир, и душу наполняет восторг, словно ты летишь, вот как сейчас. Но сквозь все это пробился холодный голос рассудка.

— Дорогая моя…

— Да, — шепчет она, — да.

— Ты не боишься?

— Нет…

— Я люблю тебя.

— Ах… Любимый… — Это не шепот, это еле слышный вздох.

В середине апреля начальство известило Пенелопу, что ей, к немалому ее удивлению, ибо она была безнадежно несведуща в деловых вопросах, полагается недельный отпуск. Она пошла в канцелярию, отстояла вместе с другими девушками из подразделения вспомогательных сил очередь к коменданту и, когда ее наконец приняли, попросила казенный билет на поезд до Порткерриса.

Комендант оказалась жизнерадостной ирландкой с севера. У нее было лицо в веснушках, кудрявые рыжие волосы, и она вся так и загорелась интересом, когда Пенелопа сообщила ей, куда хочет ехать.

— Скажите, Стерн, это ведь в Корнуолле?

— Да.

— И вы там живете?

— Да.

— Как я вам завидую. — Она протянула Пенелопе удостоверение, и та вышла из канцелярии, сжимая в руках этот пропуск на волю.

Поездка на поезде казалась нескончаемой. Портсмут… Бат… Бристоль… Эксетер… В Эксетере ей пришлось ждать целый час, пока пришел поезд в Корнуолл. Он едва тащился, часто останавливался, но даже это не могло омрачить ее радость: ведь она ехала домой, к Софи и к Лоренсу! Она сидела в грязном вагоне, в углу возле окна, и смотрела сквозь мутное, закопченное стекло. Вот и Даулиш, вдали показалось море; нет, конечно, не море, всего лишь Ла-Манш, но и это счастливая встреча. Плимут, Сэлтеш-Бридж и чуть ли не весь английский флот на якоре в проливе Саунд. И наконец-то Корнуолл, частые остановки в городках с дорогими сердцу романтическими названиями. Когда проехали Редрут, Пенелопа опустила окно и высунулась наружу, спеша увидеть океан, дюны, длинные волноломы. Поезд прогрохотал по виадуку Хейл, и Пенелопа увидела прилив в устье реки. Она сняла с полки свой чемодан и вышла в коридор, дожидаясь, пока состав опишет последнюю дугу вдоль берега и остановится на конечной станции.

Был уже вечер, половина девятого. Она откатила тяжелую дверь и, полная благодарности судьбе, спустилась на перрон, таща за собой чемодан; форменный берет она сунула в карман куртки. Было тепло, свежий воздух пах морем, низкое солнце бросало на платформу длинные косые лучи; облитые его сиянием, навстречу шли папа́ и Софи.

Какое немыслимое счастье — она дома! Первым делом Пенелопа побежала к себе наверх, сорвала форму и оделась по-человечески: в старую ситцевую юбку, трикотажную кофточку, которую носила еще в школе, и заштопанный вязаный жакет. Здесь ничего не изменилось, словно она и не уезжала из этой комнаты, только каждая вещь лежала на месте, и все сверкало чистотой. Надев туфли на босу ногу, она слетела вниз и стала ходить по комнатам, придирчиво все рассматривая. Ей хотелось убедиться, что и тут все осталось по-прежнему, и она с радостью убеждалась, что это так.

За одним-единственным исключением. Портрет Софи, написанный Шарлем Ренье, который висел раньше в гостиной над камином, доминируя над другими картинами, переместился на другую стену, уступив место «Собирателям ракушек», которые после нескончаемых проволочек все же прибыли из Лондона. Картина была слишком велика для этой комнаты, и освещение не позволяло оценить, сколько в ней воздуха и как насыщенны краски, но все равно она была прекрасна.

Что касается семьи Поттер, то и они изменились к лучшему. Пухлая, кургузая Дорис стала стройной, она решила отпустить свои мышиного цвета волосы и больше не травить их перекисью, так что теперь шевелюра ее напоминала шкуру пегого пони. Рональд и Кларк подросли, стали не такими тощими и рахитично бледными. Волосы они тоже носили чуть длиннее, и сквозь их простонародный кокни пробивалась чистая корнийская интонация. Поголовье уток и кур удвоилось, все старые наседки высиживали цыплят и, когда никто не видел, выводили их из сломанной тачки, увитой плетями куманики, погулять на траву.