поднимали с постели, на пол упал игрушечный лисенок, и кто-то отшвырнул его ногой под кровать, чтобы не мешался.

Потом во дворе рассказывали, что врачи признали Маргошу абсолютно здоровой, собирали консилиум, в котором участвовал какой-то знаменитый профессор-сомнолог, и в итоге поставили диагноз «необъяснимая летаргия». Про этот случай даже в газете написали, и тот номер с маленькой заметкой «Пугающая правда о Спящей красавице» весь двор читал с большим интересом. Ничего пугающего или нового в заметке не было, только упоминалось со ссылкой на кого-то из врачей, что иногда Маргоша начинает бормотать во сне всякую бессмыслицу.

Потом возле дома с мозаикой, прямо посреди тротуара, нашли первый труп. Кажется, это была кошка. Аккуратно вскрытая, выпотрошенная, без правого уха и левой передней лапы. Пенсионерки на лавочках засуетились, подняли крик — надо срочно убрать этот ужас, дети ведь могут увидеть. Но пока они ходили за совком и пакетом, трупик потихоньку стащили девочки, чтобы торжественно похоронить на голубином кладбище. Все их понарошечное бюро ритуальных услуг очень радовалось, что им досталась целая (ну, почти целая) кошка, и вдобавок совсем свежая, без запаха, и чистенькая — на асфальте вокруг нее совершенно не было крови.

К старшей гадалке Досифее из углового дома явилась как-то утром, ни свет ни заря, старушка из «сталинки». Во дворе она была известна как «Пална на колесиках», потому что никогда не расставалась со своей сумкой-тележкой. Она и к гадалкам с ней пришла, в сумке была завернутая в газету и пакет утка — птица по тем временам роскошная, почти неслыханная, — и желтые пахучие антоновские яблоки.

— Запечете! — почти с угрозой сказала Пална, вывалив все это богатство прямо на пол в прихожей.

Досифея проводила гостью в большую комнату, усадила за стол. Только собралась достать колоду — тут Пална и расклеилась.

— Ходит у меня кто-то, миленькая, — всхлипнула она и часто-часто заморгала покрасневшими глазами. — Какую ночь уже не сплю, боюсь, а заснешь, пока ходит, — мерещится всякое. Вы ж бабы знающие, сделай что-нибудь, прости Господи!..

Выяснилось, что «ходит» у Палны по ночам над головой, а живет она на последнем этаже. Досифея велела Пистимее с Алфеей принести чаю, угостила Палну конфеткой «трюфель» и осторожно предположила, что по чердаку у нее над головой может ходить вполне себе нормальный живой человек — может, бездомный, вроде Опарыша, бомжей сейчас, говорят, все больше и больше становится, а может, жэковским рабочим там что-то понадобилось. Но Пална, оказывается, и в ЖЭК уже ходила, и поднималась проверять замок на чердачной двери — висит себе нетронутый, весь в пыли, как обычно.

Досифея раскинула карты — расклад вышел «пустой», ничего определенного не говорящий.

— Ты глянь, миленькая, — снова заныла Пална. — Ты глянь, кто там, чего ему надо? Я денег дам, у меня на сберкнижке…

Из кухни послышался грохот — Пистимея с Алфеей, пытаясь упихнуть утку в маленький холодильник «ЗиЛ», уронили какую-то банку.

Вечером уже Досифея явилась к Палне — с ключом от чердачного замка, карманным фонариком и с бутылкой кефира. Той самой, которую многие люди почему-то одну с тех времен и запомнили — стеклянная бутылка с широким горлышком и зеленой крышкой из фольги, а на фольге буквы выдавлены. Пална подивилась, что Досифее так просто выдали в ЖЭКе ключ, а потом подумала, что, может, и не в ЖЭКе, а может, и не выдали. Везде в нашем дворе у семейства гадалок были свои люди, те, кому они как-то в чем-то помогли, — ничего не называлось напрямую, и вообще все это либо объяснялось простым совпадением, либо было суеверием и шарлатанством. Вот и Пална тогда, глядя на непроницаемое кукольное личико Досифеи, вдруг заволновалась: обжулит ведь, запросто обжулит, да еще и денег сдерет, зачем только про сберкнижку сказала…

Досифея попросила блюдечко — желательно, чтоб каемка была золотая, «несъеденная», — и велела Палне сидеть в квартире, а сама отправилась на чердак. И сразу заскрипели, запели иссушенные временем деревянные перекрытия у Палны над головой, как будто не одна гадалка там бродила, а целый полк. А жирная потому что, тоже — колдунья, а с телесами своими сладить не может, все пухнет, подумала Пална и неожиданно успокоилась.

Луч фонарика, полный пылевой взвеси, выхватывал голые кирпичные стены и деревянные балки. На чердаке гнездились голуби, и пару раз Досифею пугало суматошное хлопанье их крыльев. Наконец она нашла подходящий относительно чистый уголок, поставила на покрытый толстым слоем мягкой пыли пол блюдечко и налила в него кефира.

— Стрешник-стрешник, черт подстрешный… — Досифея задумчиво облизала фольговую крышечку. — Выходи, потолкуем.

Прислушалась — тихо. Призывно постучала по блюдечку ногтем, поставила рядом бутылку — пусть запах почувствует. Молоко-то не все любили, а от кефира, по ее опыту, еще никто не отказывался.

— Стрешник-стрешник… — Досифея поцокала языком.

И тут скрипнули доски где-то сбоку. Досифея посветила фонариком — мелькнуло что-то серовато-бледное, тонкое. А потом в кружок света сама собой влезла голова, раздутая, словно от водянки. На Досифею взглянули, не моргая, два огромных глаза, в которых ни белков не было, ни зрачков, одна какая-то темная слизь под тонкой пленочкой…

Досифея так и застыла — она сроду ничего подобного не видела и знать не знала, кто это и как с ним надо. От страха будто льдом обложило трепещущее сердце, Досифея непроизвольно схватилась за ворот кофточки, дернула — дышать стало нечем. Никогда такого не было, чтобы она не знала, как надо и что делать, все они знали, с самого рождения знали, и были уверены, что ради этого и дозволяется им жить на земле…

Голова втянулась обратно во тьму, и стало тихо. Досифея, цепляясь за кирпичную стену, как слепая, побрела к двери.

Пална кружила по лестничной клетке, пока Досифея закрывала замок, все пыталась выспросить, что и как. Досифея молчала, потом спустилась, вызвала лифт и повернулась к Палне:

— Утку мы вам отдадим…

Пална охнула и старинным бабьим жестом прижала руку ко рту.

— Яблоки они, может, и съели уже, а утку отдадим…

Выйдя из подъезда, Досифея присела на лавочку, чтобы перевести дух. Позволила наконец телу бессильно обмякнуть, а глазам — наполниться слезами. Мир, о тайном устройстве которого так много знала Досифея, как будто дал очередную трещину. Первая наметилась, когда они девчонку с царским подарком проглядели и матушку Авигею потеряли, а потом пошло-поехало — Пелагея черта ряженого выпустила и