видели только в заграничных фильмах — у самых везучих были видеомагнитофоны, а прочие ходили в видеосалоны и в кино, импортную жизнь тогда показывали повсюду, и она уже не казалась инопланетной. Странных композиций на придомовых клумбах, с лебедями из шин, оградками из бутылок, распятыми на деревьях куклами и вкопанными среди ромашек львятами, тогда еще тоже не делали. Да и вообще, оставить игрушку, хорошую, целую игрушку на улице, в грязи, под дождем — такое не укладывалось в головах ни у взрослых, ни у маленьких.

Это были игрушечные звери — собачки, мишки, зайчики, кошечки. Разноцветные, мягкие, совсем новые на вид, с глазастыми дружелюбными мордочками. И что самое главное, никто у нас во дворе таких игрушек раньше не видел, а мы тогда уже многое повидали, от имевшейся в каждом приличном доме обезьянки Читы до куклы Барби с гнущимися ногами.

Игрушки появлялись неведомо откуда прямо на улице — они как будто отдыхали, прислонившись к деревьям и фонарным столбам, сидели на лавочках и ступеньках. Все, конечно, поначалу решили, что их выбросили, а какие-нибудь дети достали из мусорки и растащили по двору. Взрослые брезгливо брали их, завернув руку в целлофановый пакет или в спущенный рукав куртки, ворчали, что игрушки, может, завшивленные или из ветряночного дома, и выбрасывали в контейнеры.

Но игрушки появлялись снова. Причем они как будто поняли, что надо выбирать более укромные места, чтобы не оказаться опять в том вонючем железном баке, среди картофельных очистков и селедочных хребтов. Теперь они прятались между гаражами, в деревянных домиках-беседках на детской площадке, на голубином кладбище. Совсем новые, яркие, с любопытными пластмассовыми глазами. Дети шептались, что игрушки двигаются, когда никто не смотрит, — отвернешься, потом взглянешь снова, а она уже вроде бы в другом месте. Но в это верили только самые маленькие.

Конечно, все дети у нас во дворе знали, что чужие вещи нельзя приносить в дом. И историю Люси Волковой, которая подобрала на улице всего-то навсего старый газетный лист, помнили хорошо, пусть все последовавшие за этим события и обросли уже самыми невероятными подробностями вроде существа, которое само собирало себя из подручных предметов. И знали историю про мальчика из соседнего района, который нашел на улице крепко завязанный мешочек, принес домой и развязал, а в мешочке оказалось полным-полно блох, переносивших какую-то страшную болезнь — чуму, наверное, — и заразился целый дом, многие умерли, а дом потом долго-долго дезинфицировали, но в нем все равно до сих пор никто не живет, и даже сносить его боятся, потому что болезнь могла впитаться в кирпичи и затаиться там. И все слышали о бандитах, которые похищают детей и потом продают их то ли на органы, то ли в рабство на Кавказ, — те тоже приманивали жертв игрушками, выбрасывали из окна наглухо затонированной машины Барби или пластмассового мутанта, а стоило ребенку подойти — его втягивали внутрь, хлопала дверца, и машина уезжала.

Да и непонятно кем раскиданные по нашему двору игрушки были не из тех, о которых мечтали, которые часами разглядывали через запотевающее от страстных вздохов стекло ларька. Просто мягкие звери, такими не хвастались на детской площадке, таких не носили с собой в школу…

С такими спали в обнимку, целовали в пуговичные носы и прижимали к себе как единственного понимающего друга, когда мама отругает за «двойку» в дневнике.

В общем, первой не удержалась толстенькая Маргоша из дома у реки. Единственная дочка, единственная внучка — и как только не уследили… У нее было сильное косоглазие, она носила очки с заклеенным пластырем левым стеклышком, и во дворе ее дразнили одноглазой.

Маргоша притащила домой игрушечного лисенка, которого нашла в кустах рядом с детской площадкой. Шел дождь, лисенок сидел прямо в грязи, и Маргоше стало до слез жаль его мягкую рыже-белую шкурку. И, каким-то образом ускользнув на полминуты от внимания монументальной бабушки, она схватила лисенка, сунула его под объемное — на вырост — клетчатое пальто и поспешно застегнулась на все пуговицы.

Дома Маргоша спрятала лисенка под одеяло у себя на кровати и забыла о нем на весь оставшийся день. А когда пришло время ложиться спать — в грудь вдруг ткнулось мягкое. Маргоша обняла лисенка, погладила нежную шерсть. Она всегда мечтала о собаке, знала все-все породы и все-все книги о собаках в детской библиотеке тоже перечитала — кроме, конечно, «Белого Бима…», она видела кусочек фильма, и у нее от одного взгляда на обложку перехватывало горло. Она даже уже решила, что непременно назовет щенка Лаки, такая веселая, щелкающая на языке кличка, она и мальчику подойдет, и девочке… Но мама говорила, что собака — это слишком хлопотно, с ней надо гулять, а Маргоша, конечно, гулять не будет, несмотря на все клятвы, и придется маме. Бабушка говорила, что собаки грязные и блохастые, и у Маргоши может оказаться на них аллергия — случался же у нее иногда диатез от клубники. А папа говорил, что надо слушаться маму и бабушку.

Маргоша прижала лисенка покрепче и представила, что это щенок. Вот он дышит под ее рукой, и у него часто-часто бьется маленькое сердце. Под сомкнутыми веками поплыли зеленые круги — это значило, что она уже засыпает, — а потом среди них вдруг появилось маленькое окошко, будто кто-то приложил нагретую монетку к покрытому морозными узорами стеклу. Маргоша сама так иногда делала в троллейбусе — дышала на монетку и прижимала к окну… Мотнул рогами и пропал троллейбус, а в окошке закачалось свежее июньское разнотравье, и по нему, повизгивая от радости, кинулся к Маргоше настоящий живой щенок. С длинной рыже-белой шерстью, кажется, это был кокер-спаниель… Маргоша пригляделась — нет, еще лучше, это был щенок колли с длинной интеллигентной мордой.

— Лаки!.. — воскликнула Маргоша и бросилась ему навстречу.

Утром затрещал круглый жестяной будильник в Маргошиной комнате, и трещал до тех пор, пока к ней не заглянула мама, удивленная тем, что Маргоша никак его не выключит. Маргоша лежала в постели, подложив кулачок под щеку, а будильник дребезжал рядом на тумбочке. Мама вскрикнула каким-то утробным, совсем не шедшим к ее интеллигентной преподавательской внешности голосом, и бросилась к ней.

Маргоша была теплой и дышала, глаза двигались под тонкими, плотно сомкнутыми веками. Но разбудить ее не смогли ни мама, ни бабушка, ни вылитая на голову чашка воды, ни робкие от полного уже отчаяния пощечины. Вызвали «скорую», и безмятежно спящую Маргошу увезли в больницу. Когда ее