использует многословных описательных выражений, и эти термины всегда понимаются в том же смысле, что и в творчестве уже описанных нами авторов. Ницше не смешивает концепты зависти и рессентимента, как, к несчастью, делают очень многие его предшественники и последователи. В своей антропологии Ницше исходит из существования постоянной латентной зависти, одной из самых глубоких человеческих склонностей, которая пробуждается, как только человек оказывается в обществе. Однако Ницше едва ли понимал неизбежность зависти, даже в тех случаях, когда различия между индивидами – членами сравнения бесконечно малы. Без сомнения, Ницше слишком занимали значительные, поразительные различия между великим и малым, между высоким и низким, чтобы он мог заметить, в какой ничтожной степени интенсивность зависти основана на объективной разнице между завистливым человеком и объектом его зависти.

Ницше-философ постулирует человека, который наконец преодолел зависть внутри себя. Для Ницше Французская революция и все последовавшие революции, идея равенства и некоторые концепции социальной справедливости были одинаково отталкивающими, как и для Гёте, авторитет которого поддерживал его. Но здесь и там мы находим у Ницше отрывки, наводящие на мысль о том, что связанная с этими мотивами и идеями социальная динамика необходима, что корни социального контроля лежат в стремлении к равенству и справедливости, или, иными словами, в завистливых импульсах, и что без них невозможно представить себе человеческое общество, каким мы его знаем. Замечательна также ясность, с которой он осознает необходимость для каждой группы («стада») создать отдушину для зависти ее членов, чтобы предотвратить разрушение группы завистью. В одном из своих афоризмов он говорит, что эту функцию взяли на себя священники. Со сверхъестественной проницательностью он предвидел, каким образом в XX столетии завистники и обиженные убедят людей, что счастье – это позор. Он буквально предугадывает проблему, над которой будет биться Поль Турнье.

Зависть у древних греков

В декабре 1872 г. Ницше обсуждает в книге Greek Philosophy and Other Essays то, что он называет «гомеровским соревнованием». Он считает, что ничто так не отличает мир древних греков от нашего, как их признание агонального (состязательного) элемента, борьбы и радости победы. Это служит для объяснения разницы в оттенках между отдельными этическими представлениями, например об Эриде и о зависти. Вся греческая античность демонстрирует совершенно отличный от нашего взгляд на вражду и зависть, поскольку атрибуты вражды и зависти относятся не только к природе злой Эриды, но и к другой богине, доброй Эриде. Ницше пишет:

«Грек завистлив, но эту черту он считает не пороком, а действием благодетельного божества: какая пропасть между их этическим суждением и нашим! Так как он сам завистлив, то при каждом избытке почета, богатства, блеска и счастья он чувствует на себе завистливое око божества и боится этой зависти: в этом случае она напоминает ему о непостоянстве, о тленности человеческой участи, ему страшно за свое счастье, и, жертвуя лучшим, что у него есть, он склоняется перед божественной завистью»[288].

Далее Ницше предполагает, что это представление привело не к отчуждению грека от его богов, а только к тому, что он отказался от состязания с богами и был вовлечен в завистливое соперничество со всеми живыми существами и даже с мертвыми, чья слава могла возбудить в живых сжигающую зависть. То, как Ницше интерпретирует остракизм, чрезвычайно похоже на аргумент, который используется в Америке XX в. для защиты антитрестовского (антимонопольного) законодательства: это институт, который, изгоняя или принуждая к молчанию самых выдающихся людей, возрождает соревнование между множеством менее выдающихся.

«Первоначальный смысл этого удивительного учреждения заключался не в роли клапана, а в роли стимулирующего средства: выдающихся единиц отстраняют, чтобы снова пробудилось соревнование сил…»[289]

Суть посвященных зависти афоризмов в «Человеческом, слишком человеческом» можно сформулировать следующим образом: зависть и ревность, «срамные части человеческой души»[290], скрываются за самыми странными масками. В то время как обычная зависть начинает кудахтать, как только курица, которой она завидует, снесет яйцо, и, таким образом, зависть становится менее острой, существует иная, более глубокая форма зависти: «…зависть, которая в таком случае умолкает, желая, чтобы все уста были запечатаны, и воспаляется все больше и больше из-за того, что это желание не исполняется. Молчаливая зависть растет в тишине»[291].

Schadenfreude

Вот блестящий анализ Schadenfreude (злорадства), которое, согласно Ницше, возникло только после того, как человек научился распознавать в других людях существа, принадлежащие к его собственному виду, иными словами, после возникновения общества:

«Злобная радость возникает, когда человек понимает, что он в беде, и чувствует угрызения совести или боль. Случившееся с В несчастье делает его равным А, так что А примиряется с ним и перестает завидовать ему. Если А процветает, он все равно хранит несчастье В в своей памяти как некий капитал, который можно бросить на весы в качестве противовеса, когда он сам будет испытывать невзгоды. В этом случае он тоже ощущает «злобную радость» (Schadenfreude). Таким образом, чувство равенства прикладывает свои стандарты к области везения и удачи. Злобная радость – это наиболее обычное выражение победы и восстановления равенства, даже в развитых цивилизациях»[292].

Ницше считал, что там, где «равенство реально признано и установлено навсегда, мы видим рост той склонности, которую обычно считают аморальной и которая была бы вряд ли представима в естественном состоянии – зависти»[293].

Эта фраза одновременно верна и неверна. Ницше справедливо считает, как Токвиль за полвека до него, что общество, впитавшее идею равенства, будет становиться все более и более завистливым по мере того, как принцип равенства будет институционализироваться. В отличие от того, что утверждают его поклонники со времен Французской революции, равенство действительно является выражением зависти и очень далеко от того, чтобы быть единственным излечивающим ее средством. Тем не менее Ницше четко подчеркивает связь между завистью, идеей равенства и представлением о социальной справедливости:

«Завистливый человек восприимчив к любому признаку индивидуального превосходства над общим стадом и желает опустить всех до своего уровня – или самому подняться. Отсюда вытекают два различных способа действий, которые Гесиод назвал доброй Эридой и злой Эридой. В условиях равенства точно так же возникает возмущение, если А процветает больше, чем позволяют ему его заслуги и равенство, а В – меньше. Однако такое возмущение присуще и более благородным натурам. Они ощущают недостаток справедливости и равенства в том, что не зависит от произвольного выбора людей – или, иными словами, они желают, чтобы равенство, признаваемое человеком, так же признавали бы Природа и удача. Они сердятся, что люди равных достоинств не обладают одинаковой удачей»