– Ты же сам сказал, что посещения по выходным. А сегодня вторник. Да и не похожи мы на родственников.

– А на кого? – Данило подождал, но Карл не ответил. – Родственников не выбирают. Ну, сунем нянечке, пропустит.

– Давай сначала найдем эту больницу и осмотримся. Потом решим, что дальше. Если я прав насчет Павла, то чем меньше мы там будем светиться, тем лучше. Если бы познакомиться с кем-нибудь из персонала…

– Познакомимся, если надо, – сказал Данило, которому не терпелось действовать. – Не проблема. Если настаиваешь, можем пойти отдельно.

– Настаиваю. – Карл поднялся. – Я возьму машину. Вернусь в четыре. Или в пять. На рожон не лезь и не нарывайся.

– На рожон не лезь, не нарывайся… – передразнил его Данило. – Ты, Карлуша, прямо как банк брать собрался. Успокойся, будь проще. Занюханный город, занюханная психбольница. Я уверен, что, даже если мы умыкнем Алену у них под носом, никто и не почешется. Если она здесь. Я бы все-таки начал с тетки…

Взглянув на мрачного Карла, угрюмость которого усиливалась царапинами и синяком, сказал примирительно:

– Ну ладно, ладно, давай действуй. Не боись, Карлуша, прорвемся. Я еще тут покручусь малость, буфетчица у них общительная… А Сократа куда определим?

– Пусть сходит в исторический музей, потом расскажет. Можете оба сходить.

– Тоже красиво. Ты думаешь, тут есть исторический музей?

– Везде есть исторический музей. Экономика, культура, тринадцатый год, знаменитые люди…

– Убедил. Как раз из таких мест и выходят знаменитые люди, потому как не утомлены цивилизацией. Как, Сократушка, сходишь в музей?

– Я хочу с вами, – отозвался застенчиво парень.

– Карл говорит, нельзя всем вместе. Чтобы не бросаться в глаза. Так что или музей, или экскурсия по городу. Или спать обратно в номер. Выбирай! – Он сделал широкий купеческий жест рукой.

Карл бросил машину у монастырских ворот. Когда-то вокруг монастыря была стена, теперь остались только мощные арочные ворота, торчавшие как единственный уцелевший зуб в беззубом рту.

Карл вошел под арку. Дверь в торце старого двухэтажного здания была полуоткрыта, на ней белел приколотый кнопками лист бумаги с неровной лаконичной надписью: «Жилое помещение. Не входить». Тут же стояла старинная грузовая машина, рядом паслась красно-коричневая корова с раздутым выменем. Звук мерно хрупающих коровьих челюстей наводил на мысль о работающем механизме. Отсюда был виден старый яблоневый сад. В его глубине двое мужчин сгребали в кучу опавшие листья. Тут же горел костер, пахло дымом. Один из мужчин был в монашеской рясе, подоткнутой для удобства за солдатский пояс. Видны были его грубые сапоги. Другой заметил Карла и что-то сказал монаху. Тот оглянулся, неторопливо приставил грабли к дереву, поправил рясу и пошел к Карлу.

– Здравствуйте, – сказал Карл. – Ничего, что я зашел?

– Милости просим, – отозвался монах звучным голосом, скользнув взглядом по исцарапанному лицу Карла и распухшему глазу. Был он лет пятидесяти, высок ростом и худ, с темной бородой и длинными волосами с проседью, заплетенными в косичку. С загорелым и обветренным лицом.

– Мне сказали, здесь монастырь… – Карл не знал, можно ли обратиться к монаху «святой отец» или просто «отец», а потому старательно избегал обращения вообще.

– Был. Свято-Николаевский, а место называется Николина пустошь. – Монах повел рукой. – Знаменитый на всю губернию был монастырь, здесь и ярмарки устраивались, из Москвы и Киева купцы приезжали. Это вот был гостиный двор, а монастырь – ниже, к реке. Больше семидесяти лет простоял закрытый и разграбленный. А раньше насчитывал сто пять хозяйственных строений… – Он говорил обстоятельно и неторопливо.

– Как вас зовут? – спросил Карл, повинуясь неясному чувству симпатии к этому державшемуся с удивительным достоинством человеку.

– Иеромонах Феодосий.

– Андрей Калмыков. Мне сказали, у вас икона открылась… Чудотворная.

Монах не торопился отвечать. Внимательно смотрел на Карла чуть выпуклыми черными глазами.

– Нашли в скиту, – сказал наконец. – Сейчас на реставрации. А слух прошел, вот народ и бывает.

– Можно я посижу тут у вас…

– Милости просим, – снова сказал монах. Поклонился и не спеша зашагал обратно к товарищу.

Карл уселся прямо на землю. Тонкая, как папиросная бумага, трава подсохла от неяркого солнца и негромко шелестела. Густо пахло дымом, влажной землей, близкой рекой. День был удивительно тихий и теплый, тонкие паутинки бабьего лета стелились в голубоватом воздухе. Карл следил за высокой черной фигурой Феодосия, покусывал горькую травинку, пахнувшую остро и пряно, рассеянно думал. «Яблоневый сад, – думал Карл. – Райский яблоневый сад. Еще один…»

Обедали в том же кафе. Буфетчица встретила как своих. Она задерживала на Даниле взгляд и краснела пышными щеками. Сновала между кухней и прилавком, звякала посудой. Данило был разочарован и обескуражен. Попасть в скорбный дом оказалось нелегко. Что там нелегко, просто невозможно.

– Это же тюрьма, а не больница, – жаловался он. – Колючая проволока и сторожевые вышки с автоматчиками. – Ни проволоки, ни вышек, разумеется, не было. Данило, будучи натурой творческой, сгустил краски. Попасть внутрь тем не менее ему не удалось.

Буфетчица, она же официантка, принесла салат из капусты, похоже, еще утренний, домашнее жаркое и хлеб. Данило достал из портфеля бутылку водки. Женщина пошла за стаканами.

– Неси на всех! – крикнул ей вслед Данило. Она поняла и принесла четыре. Присела на свободный стул, не чинясь, выпила с ними. Закусила хлебом.

– Этот ваш скорбный дом, – начал Данило с полным ртом. – Туда не пройдешь, они что, все буйные тут у вас? Чего их так стерегут? Никого не пускают, на вопросы не отвечают. Им же нужны положительные эмоции, социальная психотерапия, а не режим! Ни-ч-ч-чего не понимаю!

Женщина, полуоткрыв рот, смотрела на Данилу. От водки она еще больше раскраснелась, верхняя пуговка на блузке отошла, и Данило беспрестанно косил туда глазом. Она ему нравилась – простая тетка, изголодавшаяся по мужику. Утром он перекинулся с ней парой слов и все про нее понял. Одинокая – соломенная вдова в самом соку – муж уехал на заработки в большой город да не то сгинул, не то забыл. Из тех, кто и приголубит, и накормит, и обстирает, ничего не прося взамен. Только в глубинке такие женщинки и остались, думал Данило ностальгически. Соль земли. Ему не приходило в голову, что он рассуждает как типичная мужская шовинистическая особь, желающая брать, ничего не давая взамен, и при этом громко возмущаться, что давать задарма дураков все меньше и меньше. Дур то есть.

– Так это же и есть вроде как тюрьма, – сказала женщина, обдумав сказанное Данилой.

– Что значит – как тюрьма? – Данило даже перестал жевать, так удивился.

– Так они ж все после суда, кто жену зарезал, кто мужа, а кто соседа порешил. В настоящую тюрьму нельзя, они же психические, так вот тут и держат.