так спокойно, что я уставал от монотонной тишины; бодрящей, тонизирующей, диалектической противоречивости не было и в помине. Только покой. И я не смог его вынести. Он меня подавлял. Меня перестало тянуть в сияющую чистотой квартиру, не хотелось надевать хрустящие крахмальные сорочки, вкушать сказочные десерты. Я подал на развод. И на суде не мог сказать о тебе, Юлия, ни одного плохого слова. Я не мог найти точного определения нашей несовместимости. На людях ты была идеальной женой, и никто не мог понять моего шага.

Ты, вероятно, и в самом деле была идеальной женой. Женой для будней. А Эвелина — для праздников. Эх, вот если бы вас совместить! И еще добавить кое-что от Эльвиры Эглите, от Милды Риекстыни.

В науке идеал иногда достигается синтезом. Дорогая моя генетика, вот твоя великая задача — создать идеального человека! Составить его из заданных качеств, запрограммировать бы только пропорции нужных генов.

...Перед калиткой заскрежетали тормоза, открылась и захлопнулась дверца, женский голос поблагодарил шофера. Где Харальд слышал этот голос?

В самом деле, к чему так поспешно регистрироваться с Лаумой, молоденькой секретаршей директора? Их разделяют двадцать лет. Она ли воплощение счастливого синтеза? Да и вообще это его стремление к идеальному браку — не напоминает ли оно приближение к горизонту: чем ближе подходишь, тем он дальше?..

До сих пор он считал себя неудачником, свою личную жизнь — разбитой, трагичной. Сегодня после отрывочного рассказа Эльвиры Эглите он подумал, что по сравнению с ее переживаниями жаловаться на свою судьбу — просто грех. И еще подумалось: не забывал ли он в своей вечной жажде абсолютного идеала, в борьбе с «сопротивлением материала» о ближних? О живых людях с их живой болью? Эвелина — у нее остался рояль, концертная карусель. А у Юлии? Опять визиты к больным, заботы о заброшенных, одиноких. Не отнял ли он у каждой из этих, в сущности добрых, женщин чего то важного, не дав ничего взамен? Опустошил их, опустошил себя.

Что ожидает его с Лаумой?

Она не скрывала своих симпатий к профессору Даболу. Она по всему институту отыскивала Харальда видимыми и невидимыми щупальцами. И порой Харальдом овладевал страх. Такова ли любовь? Не ее ли это подобие? Как по-разному выглядит то, что мы принимаем за любовь: юношеский порыв и томление, боязнь одиночества, просто увлечение, страсть, жажда материального благополучия и много чего еще.

После первой их близости, снова увлекшей Дабола в омут страстей, Лаума торжественно объявила:

— Я прошла курсы шитья и кулинарии. Я буду для тебя переписывать и стенографировать, водить машину, чтобы ты не тратил на это своих драгоценных сил, чтобы мог выпить в гостях. Я буду блистать в обществе, сумею принять на должном уровне нужных людей.

Что это: обет, условия сделки, декларация из двух разделов? Какой прок тебе во мне, а мне в тебе? Или формулировка очередного эталона: такой и только такой должна быть твоя жена, профессор Дабол!

...Харальда вывели из раздумий женские голоса. Они приближались столь целеустремленно, что сомнений быть не могло: один принадлежал хозяйке сада Милде, второй, беззаботно щебетавший похвалы саду, цветам, деревьям, которых в сумерках было не разглядеть, второй...

— Благодарю вас, дорогая, что вы так надежно упрятали мое сокровище от алчных женских взглядов. Теперь ведь одинокие мужчины на вес золота.

Да, это была Лаума. Как бы давая понять, что она желает остаться с Харальдом наедине, Лаума энергично тряхнула длинными отбеленными волосами и сказала Риекстыне на прощанье:

— Так, значит, до завтра в вашем заведении! Надеюсь, теперь уж вы по знакомству примете нас без очереди.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ

От концертного зала, где у них обычно проходили репетиции, Линда жила всего в десяти минутах ходьбы, да и то медленным шагом. Иногда она возвращалась домой окольным путем. Это чаще всего бывало недели за две до очередной серии концертов, когда на тумбах появлялись афиши с именем солистки ансамбля Линды Линги в самом центре, огромными черными буквами. На коротком пути домой у нее всего один такой столб на углу, почти у самого ее парадного. Если же идти дальней дорогой, таких столбов попадалось целых три.

Линда шла, и сердце ее замирало, как перед очень-очень желанным и светлым свиданием. Подойдя вплотную к тумбе, она, если вблизи никого не было, читала вслух: «Линда Линга». И эти слова отзывались в ней колокольчиком — «длинь-длинь», и ей хотелось, чтобы этот колокольчик не смолкал: он, резонируя, задевал какие-то внутренние струны, те тоже начинали звенеть, переполняя все ее существо невыразимым блаженством.

А иной раз казалось, что эти два слова — «Линда Линга», — словно пущенные по воде камешки, подскакивают, едва касаясь поверхности и оставляя за собой бесчисленные расходящиеся круги — «плинь-плинь», вызывая в ее душе целую гамму совсем других отзвуков. Звуки жили вокруг нее и в ней самой, без них мир представлялся Линде Линге пустыней.

Словно по правилам детской игры, она прокрадывалась от столба к столбу, все больше наполняясь тихим гулом, переходящим в громкий напев, который вдруг настойчиво рвался наружу: она нередко отворяла дверь своей квартиры с пением, испытывая потребность как-то излить чувство ликования, радости жизни.

Олять близился Линдин концерт, и сегодня она опять избрала длинный путь. Первая тумба ее разочаровала: афиши еще не было. Зато тумба повязалась огромным розовым фартуком, приглашавшим на концерт Екатерины Комаровой.

«Ничего, ничего, — успокаивала себя Линда, — сейчас придет дяденька с ведром клея, и твоей румяной красы как не бывало!»

Она ускорила шаг. Было всего около шести, и торопиться не следовало, но манил второй столб. Однако и он не оправдал ожиданий, уже издалека маяча розовым боком.

«И чего эта дама в таком возрасте вдруг надумала совершить турне с концертами? Посмотреть не на что и слушать нечего!» — вскипела Линда.

Давно известно, что артисту трудно оставить сцену, которой отдана вся жизнь. Линда и представить себе не может ухода с эстрады: в тридцать с небольшим не думается ни о смерти, ни о каком другом уходе, впереди еще столько лет жизни и работы, что не видать им ни конца ни края.

Третья тумба выглядела так же, как и обе предыдущие. Линда не задержала на ней даже взгляда. «Ну и пускай себе выступает, кто пойдет ее слушать! Пережиток