по телу от этого зрелища. Вот ведь наглая, самодовольная сволочь! Мое лицо и уши буквально запылали. Уж не знаю, от чего больше — от вина, коварно растекающегося в крови, от раздражения на себя и за реакции непокорного тела, с которыми не могу справиться, или от подозрения, что Арсений прекрасно знает, как на меня действует, и делает это нарочно. Решила остановиться на том, что нарочно. И вся моя злость и решимость магическим образом начала испаряться с той же стремительностью, как раскручивался водоворот непривычной легкости в голове.

— Нектар и амброзия. Согласись? Шон прав. Его тесть — реально очередное воплощение бога Бахуса на нашей грешной Земле. Знаешь ли ты, смертная, что посчастливилось испить нам этой ночью? — голос Арсения изменился, став каким-то обволакивающе-торжественным, размеренно-бархатистым, будто он не о домашнем вине мне рассказывал, а практически открывал мне древние сакральные тайны. Я удивленно моргнула. Какого черта! Я не знаю его таким совершенно!

— Божественный Саперави урожая 2011 года, растущего на западном склоне горы Воркотун, собранный в полнолуние, давленный в огромной чугунной ванне, перебродивший с мезгой под водяным затвором, трижды перелитый и хранимый в двадцатилитровых стеклянных бутылях в недрах бездонного изобильного подвала известной каждому уважающему себя кайтеру Ивановки — это где родители Леси живут… — сбившись с загадочно-гипнотического тона, наконец, невпопад закруглился доморощенный сомелье. А я вдруг поняла, что почти улыбнулась, и даже невольно прикоснулась к губам, сама себе не веря, что в считанные секунды попалась на этот его шутовской трюк.

— Это что, так ты очаровываешь женщин? Изображая из себя мастера разговорного жанра? — вырвалось у меня раньше, чем я успела прикусить язык. Да какая мне, на фиг, разница, как он это делает? Снова накатила волна жара, но теперь от смущения и от ожидания ответного язвительного выпада, в результате которого я же и окажусь проигравшей. Еще бы, у Арсения-то годы тренировок, а вот мне ни разу не удалось выйти победительницей из рискованного спора с ним. Вот сейчас наверняка напомнит мне без церемоний, что меня-то ему вообще очаровывать не пришлось.

Но Арсений словно и не услышал моей реплики. Почтительно обхватив бутыль двумя руками, он плеснул немного в мой стакан. Темно-пурпурная жидкость лениво стекла по стенкам стакана, оставляя за собой характерные «дамские ножки», присущие плотным винам.

— Давай-ка, торопыжка, чин-чин за то, чтобы наши близкие были здоровы, — сказал он совершенно серьезно и даже с оттенком печали в голосе.

При всем моем желании уйти отсюда как можно быстрее я не могла отказаться выпить после такого тоста. Арсений же поставил стакан на стол, а не протянул его мне, словно демонстрируя, что не собирается пересекать некую границу.

— Только не спеши опять, — предупредил он. — Такого вина больше нет. И за последние пять лет ничего подобного ни разу не получилось.

Он снова налил себе почти полный стакан, поднес к губам и вдруг усмехнулся, покачал головой, как будто понял что-то важное, и даже глянул на дверь, которой дядя Максим обозначил нашу переговорную территорию.

— А знаешь, предпоследнюю бутыль этого вина Шон с Лесей распили прошлой осенью. После жуткой ссоры. Накосячил Шон, прикинь? Даже Шон иногда лажает, — сказал так, будто это что-то из разряда совершенно невероятного, хотя, может, так и есть. Не мне судить, мы ведь не настолько хорошо знакомы с Шоном. — Да так по-крупному, что Леся с ним три недели не разговаривала. Ты можешь себе представить Рыж молчащей три недели? Я — нет. Зато представляю, как очканул наш мистер Всезнайка. Не зря же выпросил у тестя сразу две бутылки. Этот Саперави такой добрый, что может поспособствовать зарытию не только примитивного томагавка, но целого зенитно-ракетного комплекса С-400. Ну, по крайней мере, вполне себе очень очевидный… — тут он сделал незамысловатое движение руками возле собственной талии, изображая беременную Лесю, — …результат примирения Шона и Рыж лично мне виден. Тебе, я думаю, тоже. Я, увы, на такой эффект даже рассчитывать не смею, но… — он прервал свой все больше удивляющий меня монолог и, глубоко вздохнув, пригубил, топя в вине грустную усмешку.

Не знаю, как насчет молчащей Леси, но Арсения, беззаботно трещавшего без умолку добродушную ерунду, я точно себе не могла представить. Ни в страшных снах, ни в смелых мечтах. Что, черт возьми, за новая версия моего сводного братца, обратившегося за несколько минут из привычного агрессора в почти меланхолика? Или это его очередная роль, которую он тестирует на мне?

Осторожно прикоснувшись своим стаканом к его, я вдохнула аромат перезревшей вишни и спелого граната и отпила небольшой глоток, прикрыв глаза и сосредоточившись на сигналах, подаваемых вкусовыми рецепторами: бархатное, нежно обволакивающее небо, не терпкое, но слегка покалывающее язык, оставившее долгоиграющий шлейф привкуса сочной лесной ежевики. Нектар? Амброзия? Тысячу раз да! Эликсир вечной жизни, достойный чаши Грааля. Боже, я преступница! Как посмела я махом проглотить полстакана вина, которое надо смаковать крохотными глотками, каждую драгоценную каплю крови земли, отданной добровольно.

— Вот же черт, — услышала я бормотание Арсения и открыла глаза, почти теряя то восхитительное ощущение от божественного вкуса, что на несколько секунд заставил перестать существовать все вокруг.

Арсений смотрел прямо мне в лицо, не отрываясь, и от этого как током прошило, потому что уже однажды видела это выражение, так похожее на еле сдерживаемый гнев. Воспоминание о нем обнаженном, склоненном надо мной с лицом, искаженным голодной потребностью, что сильнее любой воли, хлестнуло по нервам так жестко, что я резко отвернулась, почти расплескав вино.

— Не боишься, что я напьюсь и превращусь из лягушонки в крушащую все Годзиллу? — сказала, делая еще один маленький глоток.

— Ва-а-ась, — неожиданно тихо и хрипло протянул мое имя Арсений, и я невольно обернулась, потому что все существо отозвалось на странные вибрации в его голосе. — Прости меня ты, ради Бога, за все.

— За все? А за что именно? — просипела, гася несколькими быстрыми глотками неожиданную сухость.

— За грубость, за насмешки, за подставы эти мелочные и глупые. Я был идиотом. Жестоким, эгоистичным идиотом.

— Это точно, Сень, — странно, злость вдруг улетучилась. Непонятно, от его слов или от этой все растущей волны тепла, причем почему-то не в голове, а где-то в районе сердца. Центр груди словно наполняли гелием, который лишал всякого веса весь привычный груз многолетних обид. От этого становилось говорить легко и нисколько не болезненно. — Ты был настоящим придурком и жестоким засранцем, а мне безумно не посчастливилось стать твоей излюбленной мишенью.

— Любимой, — глухо отозвался он.

— Что, прости?

— Не излюбленной, Вась, а любимой мишенью. И