взбеленился Самойла, угрожающе звякнул ключами. — Я тебе в самый раз отворю… А ну-к отринь от двери! Кому говорят?

Дер-бер как будто притих, успокоился. Но минуты через две так хватанул, грохнул кулаком в дверь, что она вместе с замком и всеми железными запорами вылетела напрочь. Конвойные едва успели отскочить, а бледный, перепуганный Самойла даже ключи уронил… И стоял ни жив ни мертв, когда рыжеволосый горою над ним навис. Челюсть у Самойлы отвисла, лицо пошло пятнами. Никогда он не видел таким этого безответного арестанта… Самойлу всего трясло. И конвойные, остолбенев, стояли, боясь шелохнуться.

— Чего не отпираешь, когда просют? — грозно, с каким-то властным спокойствием спросил Дер-бер. — Или руки бы отсохли лишний раз отворить?

— Дак… дак отворил жа… — чавкал зубами Самойла. — Чего тебе, братец? Счас… мигом сполню.

— Чего, чего! — передразнил Дер-бер. — Крестик обронил где-то. Должно, когда сюда шли… Найти надо.

— Счас, братец, счас! — засуетился Самойла. — Счас мы тебе… того… найдем хрестик. Ты токо дверь приставь и прошу, Христа ради, успокойся… Счас мы тебе хрестик… А то как же, как же православному-то без хреста… Так бы сразу-то и объявил, мы бы тебе подобру… Счас, братец!..

Вот с того раза Самойлу будто подменили — иначе он повел себя с Дер-бером, пальцем не трогал, глядеть на него и то избегал…

Позже, когда рыжеволосого мужика освободили из «секретки», поместив в общей камере, Ядринцев часто с ним встречался, разговаривал. Звали его Михайла Дубравин. А в гимназии он отродясь не бывал, грамоте не обучен, жил в деревне. И Дер-бером никогда не прозывался. Но так был похож на него!.. Иногда Ядринцеву казалось, что Михайло по какой-то лишь ему известной причине не хочет в этом признаться. И допытывался: «Скажи, Михайло, а может, все-таки учился ты в гимназии? Неужто я ошибся?..» Михайло смеялся добродушно, отвечал: «Какая там гимназия, паря!..» Был он, Михайла Дубравин, спокоен, добропорядочен, за что вскорости избрали его крестьянским старостой — крестьян в остроге пребывало за разные провинности много, и Михайло стал как бы вожаком ихним, совестью и обережой. Немало в остроге и бродяжьего люду обитало, с которыми крестьяне не находили общего языка, враждовали, однако Михайло умел и с ними ладить, уберегая и тех и других от всяких крайностей… Потому и стал Михайло общим любимцем, непререкаемым авторитетом. Хотя весельчакам и зубоскалам не мешало это иногда и подшутить незлобно над молчуном старостой, острым словцом уколоть. Он шутки принимал и понимал, на остроты не обижался. Однажды его спросили:

— Михайло, а чего ты по загривку тады Самойле не съездил, кады кулаком дверь высадил?

Михайло серьезно отвечал:

— А ну его к лешему, зашибить ишшо мог…

Фамилию свою Михайло объяснял просто: «А это, стало быть, дед мой, Евстигней Тараканов, дубравами в Сибирь пробирался, в дубравах и поселился, заимку построил… Вот с той поры и пошло — Дубравины. А так-то мы есть Таракановы… Тоже, видать, с загадкой фамилия».

Оказалось, и в остроге Михайло уже не впервой. Разговорившись как-то, он признался:

— Лет десять назад сиживал. Вот было время! Самойла что… букашка ползучая. А тогда надзиратели да ключники полютее были. У-у!..

— Дак за что ты, Михайло, сидел-то поперва?

— А за поджог купецкого двора.

— О-о! И как же это ты на такое пошел… или кто надоумил? Поджигал-то один или за кумпанию с кем?

— А я не поджигал.

— Не поджига-ал? А сидел за што?

— А за поджог.

— Так не поджигал, говоришь!

— Не поджигал, а сидел. Оговорили, стало быть.

— Ну, а теперя-то за што упекли?

— А за фальшивую монету.

— О-о! Неужто сам скумекал станок? — похохатывали, не веря. — И как же ты ляпал энти… фальшивые монеты? Миллионщиком захотел, должно, сделаться?

Михайло простодушно улыбался, качая рыжей головой.

— Да ну, на кой ляд мне их ляпать, монеты, не наше это крестьянское занятье.

— Дак откуль взялись у тебя деньги-то фальшивые?

— А я знаю? Должно, прикащик какой подсунул, либо на ярманке… Как раз перед тем я ездил пшеницу продавать.

— Дак ты скажи, что не виноват. Это как же, второй раз, выходит, за напраслину? Это ж ни в какие ворота не идет! Нет, Михайло, ты беспременно скажи…

Михайло только ухмылялся и далее на эту тему разговора не вел. А вскоре и приговор приспел, по которому отвалили Михайле Дубравину шесть лет каторжных работ. Он принял это как должное.

— Как же теперь? — спросил его Ядринцев, когда они повстречались уже после зачтения приговора.

— А что? Ничего, паря, — спокойно ответил Михайло. — Отработаю. Давали бы пищу да одежду.

— Так ведь несправедливо.

Михайло вздохнул.

— А ты хочешь найти справедливости? Эх, паря, друг мой сердешный, не за эту ли справедливость и ты пребываешь здесь!

Назавтра утром заковали Михайлу в кандалы — и пошел он на каторгу. Его провожали и крестьяне-арестанты, и бродяги, с которыми умел Михайла ладить, и политические, «сепаратисты»… Он обернулся и помахал всем рукой, крикнув:

— Живите, братцы, не вздумайте помирать!

И пошел, зашагал рядом с такими же, как и он, кандальниками, выделяясь своею могучей фигурой, прямо и высоко держа огненно-рыжую голову. Казалось, что не Михайло, а сама Сибирь-матушка, сама Россия уходит куда-то в неизвестность, гремя кандалами…

— Прощай, Дер-бер! — тихо сказал Ядринцев. Слезы навернулись на глаза, мешали смотреть. Ах, Михайло, Михайло, что же с тобой будет? Что станет с Россией?..

14

Недели за полторы до рождественских праздников ударили по Сибири морозы. Да такие жестокие, люто-ярые — дух захватывало. Стены бревенчатых домов жутко трещали, словно где-то рядом из ружей палили; деревья стояли в изумрудной опуши куржака, звонко скрипел под ногами снег, дым из труб столбами к небу, выбелевшему, точно холст на морозном снегу… Вот в такую стылую ночь и произошло в Томске событие, какого не бывало еще отродясь ни в городе, ни, может, во всей Сибири. Пакости, конечно, всякие случались — и грабежи, поджоги, и смертоубийства, но такого никто не помнит. Обнаружилось это утром, часу в девятом, когда рассвело; купец второй гильдии Колчин вышел из своего дома, что стоял неподалеку от Соборной площади, отворил калитку и вдруг увидел с улицы, на столбе ворот, какой-то лист бумаги, исписанный крупными, отчетливыми буквами, которые сами бросались в глаза. «К молодому поколению», — прочитал Колчин. Далее текст шел чуть помельче, но тоже четкий и разборчивый. Купец Колчин стал читать, и у него дух занялся, мурашки побежали по спине от слов, которые тут значились, в этой непотребной бумаге: «Друзья, братья! Пора нам собираться с силами