По ее совету они сделали крупную покупку, приобрели холодильный прилавок, чтобы готовить свежие сандвичи для завсегдатаев к ленчу. Семь лет, восемь лет, девять лет. Девочки начали после школы помогать в магазине, готовя домашние задания там же, за прилавками. Тереза, думавшая, что больше у нее не будет детей, с удивлением обнаружила, что опять забеременела. И она родила мальчика, Дэниела, который, как оказалось, стал ее последним ребенком. По вечерам она ходила с ним по комнате, укачивая – он всегда был беспокойным, всегда плохо спал, – и заметила, что если встать на цыпочки в гостиной, то можно увидеть вдалеке равнинный участок буровато-серой Ист-Ривер.

С самого детства Дэниел полюбил эту реку. Тереза привозила его на берег в коляске, и он мог сидеть там часами, подавшись вперед, словно напряженно вслушивался в шум ветра и проходящих лодок, в плеск волн. Когда он научился ходить, они спускались к реке вдвоем по утрам, когда девочки занимались в школе, а в магазине царило временное затишье, Дэниел в застегнутом на все пуговицы трикотажном полупальто, а Тереза в накинутой на голову шали, удерживающей волосы в порядке. Иногда он тянул ручонку к Манхэттену, детский глазомер обманчиво подсказывал, что он сможет ухватить те высокие стальные башенки за рекой, если только достаточно далеко вытянет руку.

В тот день, на пароме, Дэниел испытал настоящее удовольствие. Вроде бы ему тогда было около четырех лет, и отпала необходимость каждый день водить его в детский сад. Пол неодобрительно покачал головой, но промолчал, когда Терезе вдруг захотелось однажды утром оставить мальчика дома. «А почему бы и нет?» – мысленно спрашивала она себя, обдумывая этот вопрос. Он стал ее последним, поздним ребенком, так почему же она не может побаловать его немного больше?

Поэтому она пообещала сыну, что в первый погожий весенний день они отправятся в Манхэттен на пароме. Всю дорогу от дома до билетной кассы Дэниел шел вприпрыжку, а когда их пропустили на борт, он носился непрерывно из конца в конец, крича чайкам что-то не поддающееся дешифровке.

Каким чудом она узнала, что он тоже будет на этом судне? Что он увидит ее затылок из окна каюты, выйдет на палубу и сядет рядом, положив свою газету на скамью.

Не произнося ни слова, они просто смотрели на приближающиеся очертания Манхэттена. Она почувствовала, как его мизинец коснулся ее руки. Она замерла. Лишь зажмурила глаза, скрытые солнечными очками.

– Я думаю о вас, – наконец произнес он, – каждый день.

Тереза кивнула.

– И никто не знает.

Она вновь кивнула.

С какой-то обостренной силой она почувствовала вдруг вибрирующую мощь двигателей парома, неуклонно тащившего их вперед; почувствовала под юбкой плотную просмоленную древесину скамейки, покрытую многослойной краской; почувствовала легчайший вес туши на ресницах, бретелек комбинации на плечах, весомость дужек солнечных очков за ушами. Она слышала его вздох, слышала шелест ткани его брюк, когда он скрестил ноги.

– Вам приходило когда-нибудь в голову, – пробормотал он, – что мы могли бы уехать вместе?

– Слишком поздно, – откликнулась она. – Да и куда бы мы поехали?

– Как жаль, – начал он, – очень жаль…

Она повернула голову и взглянула на него. Увидела, что волосы на его висках начали серебриться; в уголках глаз появились лучики морщинок. Его кожаные туфли по-прежнему аккуратно зашнурованы, отполированы до блеска; волосы стали длиннее, но все так же зачесаны на левую сторону.

– О чем же вы жалеете? – спросила она его через одиннадцать лет и три месяца после их первой встречи.

– Очень жаль, что в тот день в библиотеке я не посмел удержать вас и сказать, как все может быть, – быстро произнес он. – Мне хотелось бы решиться обнять вас тогда и никогда не отпускать, чтобы не стало слишком поздно. – Он схватил газету с такой страстью, словно собирался изорвать в клочки. – Я не понимаю, о чем мы тогда думали.

Тереза сняла черные очки, сложила их и, взглянув прямо в глаза Джонни Демарко, призналась:

– Я тоже не понимаю. Но мы сделали выбор, и нам придется жить с ним.

– Тогда я могу дать вам только одно обещание, – сказал он. – Когда бы и куда бы я ни поехал, я всегда найду способ сообщить вам. И вы дайте мне такое же обещание. Чтобы мы могли найти друг друга, если… если ситуация изменится.

– Джонни, – кивнув, ответила она, – я обещаю, разумеется, обещаю, но…

В этот момент что-то ударило ее по ноге. Тереза охнула от боли. Рядом приплясывал ее сын в съехавшем на одно плечо свитере, весь запыхавшийся от восторга. В полнейшем потрясении от того, что на мгновение забыла о нем, Тереза испытала вдруг мощный всплеск любви к привалившемуся к ее ноге мальчику, чьи локти уперлись в ее колени. Ощущение этой чувственной, исконной плотской любви было подобно лавине. «Посмотрите на него, – хотелось ей сказать, – только взгляните на этого ребенка. Разве вы видели более чудесного мальчика?» Она подхватила его на руки, прижала к себе это разгоряченное создание с еще выпирающими ребрами хрупкой грудной клетки и покрыла его волосы такими страстными поцелуями, словно близость детской невинной плоти могла спасти ее от всего неопределенного и опасного в этом мире.

– Ваш сын?

– Да, – сказала она, не отнимая лица от волос мальчика, – его зовут Дэнни.

Джонни подался вперед:

– Привет, Дэнни, как дела?

Дэниел взглянул на незнакомого мужчину. Мужчина смотрел на него. Спустя годы он лишь смутно вспомнил это путешествие с матерью на пароме. Из памяти всплывали обрывочные ощущения: носок, постоянно сползавший и мявшийся под пяткой, удивительные, белые снизу крылья парящих над ним чаек, девочку, подбрасывающую им в воздух кусочки пиццы, янтарные капли ржавчины на поручнях. И еще одно: непостижимый вид его матери, сидевшей рядом с мужчиной, чужим мужчиной, не его отцом, ее юбка с красивыми парусниками по подолу покачивалась на ветру, а этот мужчина, склонившись к ней, шептал какие-то слова, и Дэниел догадался тогда, даже не слыша их, насколько тревожно, убедительно и пугающе они звучат, видя, что мать с каким-то молитвенным видом склонила голову.

Дэниел, Донегол, 2010

Ни один местный таксист не согласился бы сейчас ползти до их дома: дорога слишком крута, а в такую дождливую пору ее галечный склон превращается в настоящий ручей. Поэтому меня вместе с багажом бесцеремонно выбросили на обочине.

Однако один вид нашей петляющей между деревьев дороги вызвал во мне такой прилив радости и облегчения, что я начал быстро подниматься по ней, хотя из-за неуместной в данном случае городской обуви мои ноги то и дело проскальзывали и разъезжались на смешанном с песком гравии. Я перелетел через Атлантику и обратно; встретился с отлученными от меня детьми; сидел за столом с человеком, которого не видел полжизни; услышал историю, которую предпочел бы не знать; переварил новости, с которыми пока не понимаю как жить дальше; я расстроен, начало пошаливать сердце, но я дома, я добрался сюда. Мне удалось вернуться, несмотря на все трудности, и я считал это достижением, словно Одиссей, истоптавший все поля и виноградники Итаки.