Пришлось. Пришлось рассказать. Давно было пора. Ба в своем уме, как всегда, ни слова не спрашивает, не любопытствует, в душу не лезет, ждет, пока внучка сама расскажет. Словом, верна себе. Аля во всем виновата сама. Сколько можно испытывать терпение человека, к тому же пожилого и нездорового?

Ба слушала, не перебивая. Иногда хмыкала, качала головой, и ее красивые узкие брови взлетали наверх. На лице ее была целая гамма чувств – удивление, недоумение, сарказм, расстройство, обида и снова удивление.

Аля закончила недлинный рассказ и выдохнула – ей сразу, почти моментально, стало легче, камень свалился с груди.

Софья молчала, внимательно, словно впервые, разглядывая ее.

– Ба, ты очень обиделась? – прошелестела Аля. – Я тебя оскорбила? И ты меня не простишь? Никогда не простишь, да, ба? Не простишь мне это вранье? Просто… просто я боялась, ну и вконец завралась… – Аля опустила голову и закрыла лицо руками. Сквозь тонкие пальцы лились беззвучные слезы.

– Какая же ты глупая, Аля! – сказала Софья. – Ну просто экспонат для музея дураков, прости за грубость.

Обиделась? Никогда не прощу? Да о чем ты, девочка? Мне на деда твоего вообще наплевать! Жив, помер – какая разница? И я лица-то его не помню. А ты говоришь! А про вранье… – она усмехнулась. – Да я, девочка, всю жизнь врала! И самое страшное – себе! Вот от этого все мои беды.

Оторвав ладони от лица, Аля подняла голову и с испугом смотрела на бабушку.

– Я о другом, – продолжала Софья Павловна. – Откуда ты такая? Чему научила тебя твоя мать? Время честных, справедливых и прекраснодушных прошло! Это я еще его застала – так, слегка. А потом тридцатые, война. Главное было – сохранить жизнь. Только вот я часто думала потом: а точно это главное? Ведь после предательства, подлости надо жить дальше. И как? Не мне судить их, не мне. Я и сама-то не без греха. Правда, никого не закладывала и не предавала. Это меня, наверное, от петли и удержало. – Она помолчала, потом продолжила: – Друг был у твоего деда, Мишка Кошкин. В Гражданскую на бронепоезде воевал, с белополяками. Грудь в орденах. Смешной такой, вихрастый, конопатый. Совсем простецкий, откуда-то с Урала, из глухой тайги. С виду – Иван-дурак, а талант огромный! Все писал – и стихи, и прозу. Да какую! Сердце останавливалось, когда он читал! А потом написал повесть, где все изложил, понимаешь? Все разложил по полкам – кто есть кто. И как все на деле. Потому что понял, дошло.

Принес нам первым, потому что друзья. Пришел с женой Леночкой, она ребенка ждала. Как же Добрынин тогда испугался! Просто в штаны наложил! Стал уговаривать не отдавать в издательство, понимал, что сразу каюк – такого не прощали. Меньшего не прощали, а тут такое! Ты же понимаешь, что это, шипел твой дед, никогда не напечатают! А вот стукнут сразу, в тот же день. И все, крышка! Всем крышка, Мишка!

– Всем? – усмехнулся тот. – За себя боишься?

Левка показал ему глазами на Лену. Та заплакала.

Я сказала:

– Мишка, ты гений. И сам это знаешь. Но Левка прав: это не срок, это… вышка. Спрячь и не рыпайся. Подумай о них. – Я кивнула на беременную Леночку. – Не только себя погубишь, еще две живых души!

– Да не две – больше! – заорал этот дурак Добрынин.

Не сдержался, трясся за свою шкуру – как же, лучшие друзья.

Мишка встал и кивнул жене:

– Пошли, Ленок! Нас не поняли.

Плюхнувшись в кресло, Добрынин рыдал. Неврастеник. Трус и дерьмо. Я вышла их провожать. Опять заговорила, пытаясь убедить. Лена испуганно хлопала глазами.

Я закричала:

– Что ты молчишь, идиотка? Жить надоело? Ты же ребенка носишь, мать твою! О нем ты подумала?

Лена вскинула голову:

– Я во всем слушаюсь Мишку. Ты же сама сказала – он гений! Вот как мне повезло!

Я и заткнулась.

Повесть свою Мишка отдал редактору. Взяли его на следующий день.

Я хотела забрать Лену к себе. Добрынин не разрешил – пусть едет в деревню, спасается. Здесь он был прав. Но она не поехала. Потом, конечно, было собрание. Да не одно. Все классики гневно клеймили «предателя и урода», подписывали какие-то письма. Требовали, требовали… «Таких не должно быть в наших рядах» ну и так далее.

Добрынин впал в страшную меланхолию, валялся на диване и грыз кулаки. А ему названивали и приглашали на собрание.

Я умоляла его не ходить. Взяла справку в поликлинике, что он болен. Потом принесли письмо. На дом, представь? Я увидела их в глазок и не открыла. Решила так – запру его и уеду к Мусе в Кратово. Так и сделала. Только в спешке и в страхе не перерезала телефонный провод. Ему, конечно, позвонили. Ну он и поехал. Вызвал слесаря из ЖЭКа, тот вскрыл дверь, и Лев Николаевич выбрался на свободу.

И что ты думаешь? Он произнес гневную, обвинительную речь и осудил лучшего друга.

Был показательный суд, Мишке дали десятку, слава богу, что не высшую! Лена родила мертвого ребенка и уехала на его родину. Дальнейшей судьбы их не знаю. Не интересовалась – боялась. Боялась и стыдилась своего мужа. И еще тогда поняла, как я его ненавижу. Он это тебе не рассказывал? – усмехнулась Софья. – Нет? Ах да, у него сейчас другой образ – милого, доброго и одинокого дедули. А что там было тогда – все давно травой поросло!

– Ты сама говоришь – время такое было. Перемалывало людей, как в мясорубке. Кто-то смелый, сильный. А кто-то… слабый.

– А кто-то трус и подлец, Аля! Пора назвать вещи своими именами. Ладно, хватит о нем. И чего меня понесло? Сама не знаю. Зато хорошо знаю, как он может мозги запудрить и голову заморочить. Вот в чем его главный талант! Ну и тебе заморочил, славный дедуля! Аля, милая! Я просто… очень страдала. Боялась, что раз молчишь – у тебя что-то не то. Видела, что ты мучаешься. Правда, не знала, что из-за вранья. – Софья Павловна грустно улыбнулась. – Это твое дело, девочка! Твое, не мое. Хочешь к нему ездить – да бога ради! Тимуровка ты моя, дурочка. Я одного боюсь – как ты будешь жить, Аля, с таким отношением к жизни? Кто защитит тебя? Тебя же все только… используют! Все, иди, умывайся! Смотри, как опухла. А тебе еще ехать. И успокойся – никаких обид нет. Обид нет, но есть просьба – подумай о себе, а? Может, позвонить в Ригу, поедешь к Лайме? На недельку, просто придешь в себя перед работой? Нет? Почему сразу нет? А, поняла… У тебя же сейчас подопечный. Как же его, бедолагу, оставить? Аля, у него есть возможность нанять сиделку. Ну вот видишь! Жил же он до тебя и еще десять дней проживет! Все, я звоню Лайме, договорились? И еще, Аля! Не паши ты там, умоляю! Погулять – ладно. Послушать его лживые байки – пожалуйста. Но не паши! Ты мне обещаешь?

Про отпуск Аля умолила чуть-чуть подождать:

– До завтра, а, ба? Обещаю подумать.

Они крепко обнялись, и невиданное дело – бабушка ее поцеловала!

Аля вышла на улицу. Как хорошо жить без вранья. И она бойко побежала к метро. Дед, наверное, уже сходит с ума. Из дома звонить было неловко, а вот из автомата у метро позвонила.