Галочка осторожно прикрыла дверь и ушла на кухню.

А он моментально уснул. Нервы, нервы. Ну и еще три рюмки водки. За помин сына, его несчастной и страшной судьбы.

Где она теперь, эта девочка, его бывшая сноха? И где ее ребенок, его внучка? Софья ничего не сказала – выходит, не знает сама?

«О господи, прости нас, грешных… Нехорошо мы тогда поступили, не по-людски. Все-таки нищая и сирота. Да и внучка, родная кровь… Кажется, была похожа на Сашу…»

Хотя, если честно, ни сноху, ни внучку Лев Николаевич совершенно не помнил. Появились внезапно и так же исчезли.

Делить имущество и разменивать квартиру ему не разрешила Галочка. Вот здесь она была тверда, как никогда. Он и не ожидал от нее такой твердости.

– Нет, и все, Лева. Твоя жена – несчастная женщина, потерявшая единственного сына и перенесшая такую страшную болезнь. И ты собираешься делить с ней все это барахло?

Барахло! Ничего себе барахло! Знала бы она, на какие суммы там этого «барахла»: антикварная мебель, картины, посуда.

Но Галочка стояла насмерть:

– Если ты, Левушка, так поступишь, я не смогу с тобой жить. У меня есть ты. У тебя есть я. И наша любовь. А у нее? Ты только подумай!

Лев Николаевич еще раз удивился ее доброте и святости, разозлился, но виду не показал. Согласился:

– Наверное, ты права, дорогая.

Правда, подумал, что пройдет время, и он Галочку убедит, приведет здравые аргументы.

Но время шло, а эта святая звонила его бывшей – сто раз извинялась, спрашивала, не надо ли чем-то помочь. И еще умоляла ее простить.

Святая, ей-богу, святая!

А он ничего, привык, прижился. Сделали ремонт, обзавелись новой мебелью. Правда, Бескудники эти он ненавидел. Собирал понемногу деньги, копил на кооператив. Кстати! Еще эта святая и слегка ненормальная, если по-честному, его вторая жена – а они уже расписались – убедила его, что часть гонораров он обязан отправлять Софье.

Тогда он не сдержался – а кто бы сдержался? Показал себя во всей красе: орал как подорванный:

– А квартира и все, что внутри? Этого мало? Да ты даже не понимаешь, что там и сколько! Да ей на всю жизнь хватит и еще останется! Только вопрос – кому? Наследников нет! Да пусть выкручивается как хочет! Продает, меняет – дело ее! Пусть работать идет. Ничего, не развалится – всю жизнь просидела на моей шее. Нет и нет, Галя! Вот здесь тебе меня не уговорить, и даже не продолжай!

– У нее была повторная операция, Лева. Вторая грудь, – тихо и твердо сказала Галина. – Какая работа? И вообще, Лева, если мы с тобой муж и жена, то к мнению друг друга мы должны прислушиваться. Разве нет? И к тому же это я, Лева, увела у нее мужа. Это я заставила ее страдать. Это я лишила ее кормильца и, возможно, – она всхлипнула и отвела глаза, – ускорила смерть вашего сына.

Ошарашенный услышанным, он долго молчал.

– И если я тебе дорога, – Галочка подняла на него глаза, полные слез, – пожалуйста, сделай это! Умоляю тебя, сделай! Ты же такой благородный человек, Левушка! Ты же настоящий мужчина! И мне будет легче…

Молчал он долго. Во как повернула! Не так проста, как он думал: «ей будет легче»! Впрочем, прозвучали и другие слова. Те, которые он никогда прежде не слышал в свой адрес: «настоящий мужчина, благородный человек».

Разве может он разочаровать ее? Разве может показать истинное лицо? Не самое, так сказать, презентабельное?

«Черт с ними, с этими бабами, – решил он, почувствовав себя мудрецом. – Черт с ними, и с одной, и со второй. Буду подкидывать. Немного, но буду. Что там Софьина пенсия по инвалидности? Слезы. В конце концов, им с Галочкой на все хватит. Его гонорары, ее зарплата».

Правда, покупка квартиры откладывалась. Про эти заначки жена не знала – хотел сделать сюрприз. Ну что поделать, еще год-другой. За пару-тройку лет он наберет нужную сумму. Обязательно наберет, в этом он был уверен.

И, кстати, пусть Сонька увидит его благородство! А то всю жизнь: «жадный, скаредный, расчетливый». Как будто он когда-то ей что-то жалел!

На том Лев и успокоился. Уважение Галочки и ее мнение о нем важнее, чем деньги. Тем более совсем, если по правде, небольшие.

Они с Галочкой этого не заметят. А Сонька… Вот пусть и утрется его благородством.

Квартиру, двушку на Юго-Западе, купить еле-еле успели – вскочили, как говорится, в последний вагон. Не центр, конечно, но район неплохой. Говорили, что над ним Роза ветров, и воздух там чище, чем во всей столице. Возможно. Да и парк под окном – остаток лесного массива. Ходили с Галочкой туда гулять – сосны, березки, почти ручные белки.

Сделали симпатичный ремонт, купили новую мебель. Успели, успели! Как же им повезло! А спустя пару лет все закончилось. Началась, мать ее, перестройка!

Перевернулся весь мир. Его мир, Льва Добрынина. Пьесы, которые раньше рвали из рук, где герои – рабочий класс и трудовое крестьянство, где справедливые и честные партийные работники и руководители предприятий, стали никому не нужны. Как же – новое время, новые песни. Героями стали диссиденты, выкинутые из СССР писатели и никому не известные драматурги из провинции, политические сидельцы и прочая шушера. Теперь их называли героями.

Пьесы Добрынина моментально слетели со всех сцен всех театров страны. Остались лишь две, лирические. Одна – о любви немолодых и одиноких людей, написанная, конечно, уже после знакомства с Галочкой. И вторая, сюжет которой навеян в некоторой мере собственной судьбой, – тоже нетипичная для драматурга Добрынина: об одинокой матери и сыне-ворюге.

Режиссеры, которым Добрынин звонил, назвали эти пьесы «общечеловеческими» и хоть и с одолжением и тяжелыми вздохами, но оставили их в репертуаре. Теперь унижался и просил он.

Ну оставили – и на том спасибо! Будут капать какие-то деньги! А Лев Добрынин еще вам покажет! Такое напишет – будьте любезны. В очередь выстроитесь, в очередь! А он еще подумает, кому отдать, слышите вы, говнюки?

Вот так-то, милые. Классик, он и есть классик. Мы-то многое видели – и Усатого, и Хруща, и Бровеносца. Теперь этот, с пятном. Все менялось. И вас когда-нибудь не станет. Как говорится, ничто не вечно под луной…

Он и сам не ожидал от себя такого. Впервые он был совершенно, безоговорочно счастлив. И дело, конечно, было не в Галиных пирожках и прозрачных бульонах. Дело было в отношении. Она его уважала. Уважение, а не унижение. Вот что важно мужчине. А про любовь… Любил ли он Софью? Любил. Но все-таки в большей степени это была страсть, наваждение, морок. А страсть, как известно, продукт скоропортящийся.

Да и возраст – его-то не скинешь. В его уже почтенные годы уж точно не страсть диктовала поступки.

Галочка. Свет в окне, ясное солнышко.

Он часто сидел рядом, на кухне, когда она хлопотала. Любовался. Как ловко она режет овощи, как умело месит тесто, как красиво нарезает сыр и хлеб. Золотые руки, золотой характер. Золотая душа. Как же ему повезло!