Я жду подходящего момента, чтобы вклиниться в предсказаниеКетута, прерываю его и напоминаю, что уже была здесь два года назад.

Кетут озадаченно смотрит на меня.

— Не в первый раз на Бали?

— Нет, сэр.

Он напряженно думает.

— Ты — женщина из Калифорнии?

— Нет, — говорю я, а настроение все падает. —Я из Нью-Йорка. Кетут заявляет (и непонятно, в отношение чего):

— Я уже не такой красивый, как раньше, потерял многозубов. Может, как-нибудь пойду к зубному, поставлю новые. Только боюсь зубныхврачей.

Он открывает беззубый рот, демонстрируя потери. И верно, слевой стороны почти все зубы выпали, а с правой остались лишь поломанные желтыеогрызки — больно смотреть. Кетут объясняет, что упал и сломал все зубы.

Я говорю, что мне очень жаль это слышать, и снова пытаюсьвернуться к своей теме, говоря на этот раз помедленнее.

— Не знаю, помните ли вы меня, Кетут, но я была здесьдва года назад с учителем йоги, американкой, она жила на Бали много лет…

Кетут радостно улыбается.

— Я знаю Энн Баррос!

— Именно. Энн Баррос — так ее зовут. А меня — Лиз. Ятогда приходила, чтобы вы мне помогли, потому что хотела найти веру в Бога. Ивы нарисовали волшебную картину.

Кетут с улыбкой пожимает плечами, демонстрируя полноенепонимание.

— Не помню, — говорит он.

Для меня это такие плохие новости, что даже смешно. И чтомне теперь делать на Бали? Уж не знаю, как я представляла нашу с Кетутомвстречу, но, признаться, надеялась на что-то вроде суперкармического слезноговоссоединения. И хотя я боялась, что он уже умер, мне почему-то не приходило вголову, что, если это не так, живой Кетут может меня и не вспомнить. Теперькажется верхом тупости предполагать, что наша первая встреча запомнилась емустоль же живо, как мне. Нет, ну правда: почему я все как следует не спланировала?

И я начинаю описывать картину, которую он нарисовал дляменя, — фигуру на четырех ногах (прочно стоящую на земле), без головы(чтобы не смотреть на мир посредством разума), с сердцем в виде рожицы (потомучто смотрит на мир через сердце). Кетут вежливо выслушивает меня с отстраненныминтересом, будто речь идет о чьей-то совсем другой жизни.

А после я делаю то, что мне совсем не по вкусу — не хочетсяобязывать старичка, — но я просто должна это сказать, поэтому выкладываювсе как есть.

— Вы тогда сказали, что я должна вернуться сюда, наБали. Что я буду жить здесь три или четыре месяца. Что я могла бы помочь вамучить английский, а вы научили бы меня всему, что знаете. — Мне ненравится, как звучит моя речь, — в ней проскальзывает отчаяние. Про приглашениежить в его доме и вовсе молчу. Учитывая ситуацию, это было бы уж слишком.

Кетут вежливо выслушивает меня, улыбается и кивает с такимвыражением, будто хочет сказать: «Ну и умору иногда услышишь от некоторых!»

Я почти опускаю руки. Но раз уж зашла так далеко, то простообязана стараться до конца. И тогда я говорю:

— Я — писательница, Кетут. Писательница из Нью-Йорка.

И по какой-то причине именно тогда он вспоминает. Лицо вдругозаряется радостью, вспыхивает, ему все становится ясно и прозрачно. Искраузнавания загорается в памяти.

— Это ТЫ! ТЫ! Я тебя помню! — Он наклоняется,хватает меня за плечи и начинает радостно трясти, как ребенок трясетзапечатанный рождественский подарок, пытаясь угадать, что внутри. — Тывернулась! Ты ВЕРНУЛАСЬ!

— Да, я вернулась! Вернулась! — повторяю я.

— Это ты, ты, ты!

— Я, я, я!

Я чуть не плачу от радости, но стараюсь этого не показывать.Невозможно объяснить всю глубину моего облегчения. Я сама себе удивляюсь. Этопохоже на… ну как будто я попала в аварию, и машина перелетела череззаграждение на мосту и упала на дно реки, а я каким-то образом смоглаосвободиться из затонувшей машины, выплыв в открытое окно, лягаясь, каклягушка, и стараясь выплыть наверх, на свет Божий, сквозь холодную зеленуюводу, и вот уже кислород на исходе, на шее лопаются артерии, щеки раздулись впоследнем вздохе и… AAA! — я вырываюсь на поверхность и заглатываю воздухогромными глотками. Этот вдох, этот прорыв — вот что я чувствую, когда старикиндонезиец говорит: «Ты вернулась!» Так велико мое облегчение.

Не могу поверить, что мне это удалось.

— Да, я вернулась, — повторяю я. — Конечновернулась.

— Я так рад! — восклицает Кетут. Мы держимся заруки, он дико взволнован. — Я сначала тебя не вспомнил! Так давно мывиделись! Ты теперь другая! Не то что два года назад. В прошлый раз ты былаочень грустной. А теперь — такая счастливая! Как другой человек!

Сама мысль об этом — о том, что всего за два года человекмог так измениться, — вызывает у Кетута приступ безудержного хихиканья.

Я больше не скрываю слез, все прорывается наружу.

— Да, Кетут. Тогда мне было очень грустно. Но сейчасжизнь стала лучше.

— Ты тогда разводилась. Это плохо.

— Ничего хорошего, — соглашаюсь я.

— В прошлый раз у тебя было так много забот, так многотягот. Ты была похожа на грустную старую женщину. А сейчас — на девчонку! Впрошлый раз ты была страшная! А сейчас — красивая!

Марио восторженно хлопает и победоносно восклицает:

— Что я говорил? Картина работает!

— Кетут, вы все еще хотите, чтобы я помогала вам санглийским?

Старик отвечает, что можно начать прямо сейчас, как гномик,проворно подскакивает на ноги, бежит в свой маленький домик и возвращается сгрудой писем, полученных из-за границы за последние несколько лет (значит,адрес у него все-таки есть!). Он просит прочесть ему письма вслух: он хорошопонимает по-английски, а вот читает не очень. Я стала его секретаршей!Секретаршей лекаря. Как здорово! Это письма от коллекционеров предметовискусства, от людей, которым каким-то образом попали в руки его знаменитыеволшебные рисунки и картины. Одно из писем — от коллекционера из Австралии, онхвалит Кетута за его способности к рисованию и спрашивает, как ему удаетсяделать столь подробные рисунки. Кетут произносит, словно диктуя ответ:

— Это потому, что я тренируюсь много-много лет.

Когда с письмами покончено, Кетут сообщает мне новости освоей жизни за последние пару лет. Кое-что у него изменилось. К примеру, теперьу него есть жена. Он показывает через двор, где в тени кухонной двери стоитполная женщина, злобно зыркая на меня с таким видом, будто размышляет:пристрелить меня сразу или сначала отравить, а потом пристрелить. В прошлый разКетут с сожалением показывал фотографии своей недавно умершей жены. Это былакрасивая балинезийка, лицо которой даже в старости осталось ясным и похожим надетское. Я помахала его новой благоверной через двор, и та тут же попятилась вкухню.