И вот теперь я должен был стать лекарем. Надо было прочестькниги по медицине, оставшиеся от прадеда. Книги написаны не на бумаге, а напальмовых листьях. Они называются лонтар. Это как балинезийская медицинскаяэнциклопедия. Я должен был выучить все травы, что растут на Бали. Нелегко было.Но постепенно, по одной, я все их выучил. Научился помогать людям с разныминедугами. Бывает, что человек болен физически. Физический недуг можно вылечитьтравами. Но бывает и так, вся семья болеет, — потому что люди в семье всевремя ссорятся. Это можно вылечить, вернув гармонию, особым волшебным рисунком,а иногда и просто разговором. Если повесить волшебный рисунок в доме — ссорыпрекратятся. Бывает, люди болеют из-за любви — не могут найти подходящую пару.У балинезийцев, да и у западных людей тоже, вечно большие проблемы из-за любви,из-за того, что не могут найти подходящего человека. Любовный недуг можновылечить мантрой и волшебным рисунком — рисунок притянет любовь. Я выучился ичерной магии, чтобы снимать черные сглазы. Если поставить в доме мою волшебнуюкартину, она будет притягивать хорошую энергию.

Мне по-прежнему нравится рисовать. Рисую картины, когда естьвремя, и продаю галереям. На картинах всегда изображено одно и то же — товремя, когда на Бали был рай, примерно тысячу лет назад. Я рисую джунгли,зверей, женщин с… как это слово? Грудь. Женщин с грудью. Трудно найти время длярисования, когда занят врачеванием, но я должен лечить. Это мое призвание. Ядолжен помогать людям, иначе Бог рассердится на меня. Бывает, принимаю роды,провожу церемонию для покойника, обряд обтачивания зубов, свадьбу. А иногдавстаю в три утра и рисую при свете электрической лампы — единственное время,когда я могу рисовать. Мне нравится это время дня, оно хорошо подходит длярисования.

Я делаю настоящую магию — это все не шутки. И всегда говорюправду — даже если новость плохая. В жизни я должен всегда делать добро, иначебыть мне в аду. Я говорю по-балинезийски, по-индонезийски, немного по-японски,по-английски и по-голландски. Во время войны здесь было много японцев. А мне отэтого только лучше — я гадал им по руке, водил дружбу. А до войны тут быломного голландцев. Сейчас у нас не так много людей с Запада, и все говорятпо-английски. Мой голландский — как это? То слово, что мы вчера выучили?Заржавел. Точно. Заржавел. Мой голландский заржавел! Ха!

На Бали я принадлежу к четвертой касте — это очень низкаякаста, наравне с земледельцами. Но я видел многих людей из первой касты, и онибыли не умнее меня. Меня зовут Кетут Лийер. Имя „Лийер“ дал мне дед, когда ябыл совсем маленьким мальчиком. Оно означает „яркий свет“. Яркий свет — это я».

Тут, на Бали, у меня столько свободного времени, что даже неверится. Каждый день у меня только и забот, что ездить к Кетуту Лийеру на паручасов после обеда, да и обязанностью это трудно назвать. Остаток дня проходитсам собой, в необременительных занятиях. Утром я медитирую в течение часа,используя йогические практики, которым научила меня наша гуру, а вечером —практикую медитацию Кетута (тихо сидеть и улыбаться). В промежутке между этимизанятиями я гуляю, катаюсь на велосипеде, иногда разговариваю с кем-нибудь иобедаю. Я нашла в городе тихую маленькую библиотеку, где можно брать книгидомой, получила библиотечную карточку — и теперь большая часть моей жизнипроходит за сибаритским чтением в саду. После интенсивного распорядка ашрама идекадентского отдыха в Италии, когда я колесила по стране и ела все, чтопопадется под руку, нынешний эпизод моей жизни кажется чем-то совершенно новыми радикально бессобытийным. У меня не просто много свободного времени — его метрическиетонны.

Когда я выхожу из отеля, Марио и другие служащие за стойкойспрашивают, куда я направляюсь, а когда прихожу — где была. Можно подумать, подстойкой в ящичках у них спрятаны маленькие карты, на которых они отмечают всепередвижения своих знакомых, — чтобы убедиться, что пчелиный улейфункционирует без перебоев.

По вечерам я беру свой велосипед и выезжаю высоко в горы,минуя многокилометровые рисовые террасы к северу от Убуда, посреди великолепнойзеленеющей панорамы. Розовые облака отражаются в стоячей воде рисовых полей,как будто на Земле два неба — одно наверху, для богов, а второе внизу, вглинистой воде, для нас, простых смертных. На днях ездила в заповедник цапель,при входе в который висит неприветливая табличка («Здесь можно посмотреть нацапель»), — но в тот день цапель почему-то не было, одни утки, так что япоглазела на уток и поехала в следующую деревню. По пути мне попадалисьмужчины, женщины, дети, куры и собаки, и все были чем-то заняты, каждый своимделом, но не настолько, чтобы не остановиться и не поприветствовать меня.

Несколько дней назад вечером я увидела вывеску на вершинекрасивого лесистого холма: «Сдается домик-студия с кухней». Никак Вселенная комне благосклонна! Прошло три дня — и студия стала моим новым домом. Марио помогпереехать, и все его друзья из отеля в слезах провожали меня.

Мой новый дом стоит на немноголюдной дороге, со всех сторонокруженной рисовыми полями. Это маленький типа коттеджа домик, оплетенныйплющом. Владелица — англичанка, но летом живет в Лондоне, и я занимаю ее дом изамещаю ее в этом удивительном жилище. Здесь ярко-красная кухня, пруд сзолотыми рыбками, мраморная терраса, душ на открытом воздухе, выложенныйблестящей мозаикой; пока моешь голову, можно любоваться цаплями, устроившимигнезда в пальмовых деревьях. Потаенные тропинки ведут в восхитительный садик,за которым ухаживает нанятый садовник, — поэтому все, что мне остаетсяделать, — глазеть на цветы. Я не знаю названия ни одного из этихэкваториальных бутонов, поэтому сама их придумываю. Почему бы и нет? Это же мойсобственный Эдем. Вскоре все растения в саду получают новые названия —нарциссовое дерево, капустная пальма, сорняк «бальное платье»,спиралькавоображала, боязливый цветик, меланхоличная лиана и бесподобнаярозовая орхидея, окрещенная мною «первое рукопожатие младенца». Просто неверится, сколько вокруг чрезмерной, бьющей через край чистейшей красоты! Папайии бананы можно срывать прямо с дерева, высунувшись в окно спальни. В саду живеткот, который становится настоящей лапочкой на полчаса в день, когда наступаетвремя кормежки, а в оставшееся время орет как резаный, будто заново переживаетвьетнамскую войну. Но как ни странно, меня это не раздражает. В последнее времяменя ничего не раздражает. Я вообще не помню и не могу представить, что этотакое — быть недовольной жизнью.

Окружающая вселенная звуков поражает не меньше. По вечерамиграет оркестр сверчков с лягушками на басу. В мертвой ночной тишине воютсобаки, сетуя, что их никто не понимает. А перед самым рассветом петухи со всейокруги кричат о том, как круто быть петухами. («Мы — петухи! — кукарекаютони. — И, кроме нас, никто другой петухом быть не может!») Каждое утро нарассвете проходит конкурс тропических птиц на лучшую песню, и неизменно вседесять чемпионов заканчивают вничью. Когда же всходит солнце, все замолкает, иза дело берутся бабочки. Дом сплошь увит лианами. Такое чувство, что он в любоймомент исчезнет в зарослях, и я исчезну вместе с ним, превратившись вэкзотический цветок Я плачу за аренду меньше, чем в Нью-Йорке в месяц уходилона такси.