— Почти нет, — быстро ответил Гаэтано.

— Это значит «кружится, но я игнорирую», так? В общем, сегодня ещё лежать. Завтра посмотрим.

— Тогда хоть бы коньяк разрешила, что ли, с такой тоски!

— Алкоголь исключён. Пока тебе достаточно сока, — ответила Доменика. — А также мясо, яблоки, гранаты. Можно спросить Полину, нет ли у неё красной икры.

— Кто это — Полина? — во дворце не было ни одной Полины.

— Это тётушка Элы. Дядя Валентино, её муж, привозит время от времени. Я узнаю, если есть — попрошу, чтобы тебе прислали. А пока отдыхай. Когда ещё будет время столько спать?

— Да не могу я уже спать, понимаешь? — он вообще-то лукавил, спать получалось.

И днём, и ночью. Но ведь там, снаружи, идёт жизнь!

— Тогда читай книги. Бумажные, чтобы голову не нагружать дополнительно. Я слышала, у его высокопреосвященства недурная библиотека. Думаю, ты сможешь найти там что-то на понятных тебе языках.

Гаэтано скривился, Доменика рассмеялась, и они с Бруно ушли.

После манипуляций Доменики медсестра Виктория привезла систему. Опять лежать, да что же это такое!

Листья фикуса и декоративные полоски на стенах были уже пересчитаны вдоль и поперёк. Можно ещё было придумывать страшные кары для тех, по чьей милости Гаэтано здесь оказался, но он понимал — пока его не выпустят из этих четырёх стен, никто ему не позволит заниматься какими бы то ни было операциями — ни простыми, ни опасными.

Монсеньор, спасибо ему за доброту, заходил каждое утро и рассказывал новости. Но от того, что кто-то другой поймал стрелявших сволочей и раскрыл предателей, лично Гаэтано легче не становилось.

Ещё можно было бы позвать какую-нибудь девушку, всё веселее, но увы, подходящей девушки на горизонте не было.

Пока он лежал с примочкой, к нему случайно заглянула Франческа. Она явно не с ним хотела встретиться, увидела его, поняла, что это он, извинилась, что побеспокоила, и даже выразила сочувствие его состоянию. Была немногословна, новостей никаких не знала, но была готова некоторое время его слушать. Впрочем, много болтать и улыбаться не получалось — не позволяли порезы вокруг рта. Ему не запретили разговаривать, но строго сказали: не злоупотреблять. Иначе заживать будет ещё дольше и ещё нуднее.

И когда он понял, что абстрактно болтать уже не может, а жаловаться Франческе на своё состояние — ещё чего, она как раз поднялась и сказала, что ей ещё нужно навестить не только его.

Тогда он окончательно убедился, что Франческа как девушка его больше не интересует.

И вдруг почему-то его язык всё равно что сам сказал:

— Франческа, кажется, я вёл себя с тобой по-идиотски. Прости меня, пожалуйста?

Она очень удивилась, даже притормозила у дверей. Помолчала немного, потом сказала — да проехали уже, всё нормально — и ушла.

Ещё заглядывала Кьяра. Вчера. Она как раз болтала без умолку — сама, рассказывала о происходящем во дворце и знала о состоянии его высокопреосвященства — ей об этом сообщал за завтраком дон Лодовико, а тот был в курсе и от монсеньора, и от отца Варфоломея, и сам в той клинике тоже побывал. Кьяра — сокровище, но Гаэтано так и не проник в тайну их совместных с доном Лодовико завтраков. Более ни за чем общим они замечены не были.

А ещё приходила Клаудия — позавчера поздним вечером. Это была сотрудница донны Софии, постарше его лет на пять, в теле, что называется — с грудью фантастического размера, но и всего остального у неё тоже хватало. Она в свои тридцать четыре уже бросила двух мужей и хищно присматривала третьего, и с этой целью пробовала всё, что движется. Гаэтано с ней встречался — изредка, потому что было это забавно, но приедалось. Она была не в обиде, и её вполне устраивал такой формат встреч — время от времени. Она и вчера была не против, села на кровать, принялась гладить ему то ладонь, то пятки. Но его остановил один неловкий момент — голова кружилась, стоило её приподнять, и он понимал, что объективно не в форме. Ему смотреть на неё и то было тяжело, не говоря уже о чём-то большем. Поэтому пришлось поулыбаться и отговориться строгим запретом сурового врача. Может быть, но не сейчас. Позже.

Девушки, которые не приходили сами, отпадали в полуфинале. Это если бы он был романтичный красавец с дырой в боку или хотя бы с треснутыми рёбрами, то можно было бы кого-то к себе звать. Хоть бы и на ночь, говорят же, что когда монсеньор был с переломанной рукой, то донна Элоиза ночевала с ним в палате! Но то, что Гаэтано видел утром в зеркале над умывальником, вряд ли понравится хоть какой девушке. Да и что скажет об этом его голова, которую, прямо скажем, сложно оторвать от подушки?

Да, ещё заходил отец Варфоломей. Пару раз просто проведать, а в четверг вечером — с корзиной еды. Они славно посидели и поговорили за жизнь и о философии — о том, почему люди поступают подло и стоит ли им за это мстить. И если стоит, то как именно. Но отец Варфоломей не девушка и вообще человек занятой.

Гаэтано и не заметил, как за размышлениями в вену прокапал весь флакон лекарства. Он вызвал кого-нибудь с поста, но, на удивление, пришла Доменика.

Оглядела его, незаметным движением вытащила иглу, прижала пальцем дыру в руке, и о чудо! — дыра затянулась на глазах. Как бывает, оказывается. Пригрозила, что усыпит его насильственно, если он будет пытаться встать. И ушла.

Тогда Гаэтано взялся за телефон и вызвонил Гвидо с обедом. Нет, ему бы и так принесли, но Гвидо, во-первых, что-нибудь расскажет, а во-вторых, свой, и перед ним можно не притворяться.

— Я знаю девушку, которая захочет поговорить с тобой с любым, — выдал Гвидо.

— Да ну? Пока не увижу, не поверю.

— Тогда после обеда поспишь, а потом я её приведу, — загадочно сказал друг.

Гвидо держал за руку девушку, а девушка держала в руках странный короб. И заговорил он почему-то по-английски.

— Вот, это Гаэтано Манфреди. Он вышел едва живым из непростой операции, и ему пока нельзя ходить и много говорить. Но он поговорит с тобой с удовольствием — сколько сможет. Гаэтано, это Аннели, она играет на скрипке. Ты, наверное, уже и забыл про её существование. А она приехала вечером в среду, представляешь? Всем было, мягко говоря, не до неё, а она ещё и говорит только по-английски.

— Не только, ещё по-французски, — девушка очаровательно улыбнулась.

Девушка была невероятно, нечеловечески хороша. Невысокая, стройная и гибкая, кожа как фарфоровая и словно светится, задорная чёлка и водопад золотых локонов на всю спину, и глаза — два изумруда в пол-лица. Джинсы, футболка, вышитая цветами джинсовая жилетка. Что-что? Эта девушка играет на скрипке? Нет, музыканты все другие, они строго одеты и смотрят на тебя, как на лопоухого щенка, когда ты не можешь отличить по звучанию один инструмент от другого и двух великих классиков — между собой. А на чёрта эти великие классики, в жизни-то?

Гаэтано никогда не задумывался, откуда берутся музыканты в оркестрах. Из личинок выводятся, уже готовые, не иначе. А эта девушка… по виду — чудесная девушка. Она и без инструмента хороша.