На ее поэтическом вечере я стояла в глубине сумрачного бара, собрав свои рыжие волосы и спрятав их под шапку. Я оставалась там только до тех пор, пока Тейлор не подошла к микрофону и не начала говорить. Ослепительная широкая улыбка, эмоциональная жестикуляция. «С ней все в порядке» – вот что я говорила себе по дороге домой. Щеки у меня горели то ли от зависти, то ли от облегчения. Она казалась обыкновенной, счастливой, неиспорченной. Той ночью я, покопавшись в старых папках, нашла сочинения из колледжа с пометками преподавателей, стихи из старшей школы. Работу, которую я написала о теме изнасилования в «Тите Андронике», с замечаниями Генри Плау в конце: «Ванесса, вы изумительно пишете». Помню, с каким презрением я отнеслась к его оценке. Я знала, что ее не стоит принимать всерьез – это была лишь очередная похвала от преподавателя, который хотел подманить меня поближе. Но, возможно, он действительно так считал. И, возможно, Стрейн со всеми его комплиментами и настояниями, что у меня уникальный взгляд на мир, тоже был искренен. Несмотря на все его недостатки, он был хорошим учителем и умел разглядеть способных учеников.

Я ищу в Твиттере имя Стрейна, но натыкаюсь по большей части на имя Тейлор – мешанину из феминистского заступничества и сексистских выпадов. Один твит включает в себя фотографию: худенькая четырнадцатилетняя Тейлор улыбается, позируя в форме для хоккея на траве. На зубах у нее брекеты. Текст кричит: «ВОТ СКОЛЬКО ЛЕТ БЫЛО ТЕЙЛОР БЕРЧ, КОГДА ЕЕ ДОМОГАЛСЯ ДЖЕЙКОБ СТРЕЙН». Я пытаюсь представить эту же подпись под фотографиями, на которых Стрейн запечатлел пятнадцатилетнюю меня с тяжелыми веками и опухшими губами, или под селфи, которые я снимала в семнадцать лет, стоя с приподнятой юбкой на фоне берез. Я смотрела прямо в объектив, выглядела, как очередная Лолита, и точно знала, кто я такая и чего хочу. Интересно, сколько жалости у них найдется для такой девушки, как я.

НАЧАЛСЯ ВЫПУСКНОЙ ГОД, и на первой неделе учебы я пришла в кабинет школьной наставницы с заполненными заявлениями на поступление и черновиком вступительного сочинения, над которым я работала все лето. Я сохранила список колледжей, который написал для меня Стрейн, но наставница по профориентации заставила меня его расширить. По ее словам, мне нужно было действовать наверняка. Почему бы нам не взглянуть на какие-нибудь государственные вузы?

Летом забегаловка в торговом центре закрылась, поэтому я стала есть в кафетерии с Венди и Марией – девочками, которые ходили со мной на литературу. Мария приехала по обмену из Чили и жила в семье Венди. Обе они были прилежными и воспитанными, у обеих не было парней – именно о таких подругах мечтали для меня родители. Обедали мы низкокалорийным йогуртом и кусочками яблок с двумя тщательно отмеренными столовыми ложками арахисового масла, одновременно экзаменуя друг друга с помощью дидактических карточек, сверяя домашку и взволнованно обсуждая поступление в колледж. Венди надеялась поступить в Вермонтский университет, Мария хотела учиться в США. Ее мечтой был любой колледж в Бостоне.

Жизнь продолжалась. Я получила права, но не машину. Бэйб явилась домой с торчащими из морды иглами дикобраза, и нам с мамой пришлось ее держать, пока папа доставал их тонкогубцами. Папу избрали представителем профсоюза в больнице. Мама получила пятерку по истории в своем техникуме. Листва пожелтела. Я получила неплохие оценки за вступительные экзамены и закончила новый черновик вступительного сочинения. Один из уроков литературы был посвящен Роберту Фросту, но о сексе учитель даже не упомянул. На обеде Мария с Венди делили между собой бейгл, разламывая его руками. Мальчик, который ходил со мной на физику, пригласил меня на школьную водную вечеринку, и я из любопытства согласилась, хотя изо рта у него пахло луком, а при мысли, что он ко мне прикоснется, мне хотелось умереть. В темном зале, когда этот мальчик наклонился во время медляка, чтобы меня поцеловать, я выпалила, что у меня есть парень.

– С каких пор? – наморщив лоб, спросил он.

«Всегда был, – подумала я. – Ты ничего обо мне не знаешь».

– Он старше. Ты его не знаешь. Извини, надо было раньше сказать.

Мальчик не разговаривал со мной остаток танца, а в конце вечера сказал, что не может отвезти меня домой: я живу слишком далеко, а он слишком устал. Мне пришлось позвонить папе, чтобы тот за мной приехал, и по дороге домой он спрашивал, что не так, что случилось, неужели этот мальчик распускал руки, чем-то меня обидел? Я ответила, что ничего не случилось, это пустяки, и понадеялась, что наши слова, его вопросы и мои отпирательства, ни о чем ему не напомнят.

После череды тонких конвертов из колледжей, равнодушных уведомлений о внесении в список ожидания и прямых отказов в марте по почте пришел толстый конверт от колледжа Атлантика, который посоветовала мне наставница по профориентации. Родители с гордыми улыбками смотрели, как нетерпеливо я его вскрываю. «Поздравляем, мы счастливы». Из конверта высыпались брошюры и бланки с вопросами – хочу ли я жить в кампусе, есть ли у меня предпочтения относительно общежития, какую систему питания я предпочитаю. Также в конверт были вложены приглашение на встречу поступивших и написанное от руки письмо от моего будущего куратора – преподавательницы поэзии с полудюжиной опубликованных сборников. «Ваши стихи незаурядны, – писала она. – Мне не терпится с вами поработать». Я трясущимися руками перебирала бумаги. Хотя, строго говоря, Атлантика была государственным, не престижным колледжем, сам факт, что меня приняли, так напоминал Броувик, что меня отбросило назад во времени.

Ночью, когда родители легли спать, я взяла беспроводной телефон и вышла в заснеженный двор. Заледенелое озеро освещала луна.

В том, что Стрейн не отвечал, не было ничего удивительного. Когда включился автоответчик, мне захотелось повесить трубку и попытаться еще раз. Может, если я продолжу названивать, он возьмет трубку из чистого раздражения, думала я. Даже если он закричит, чтобы я оставила его в покое, я, по крайней мере, услышу его голос. Я воображала, как он смотрит на определитель и видит надпись: «Уай, Фил и Джен». Откуда ему было знать – может, это звонили мои родители, чтобы сказать ему, что все знают и собираются с ним расквитаться, посадить его в тюрьму. Я надеялась, что он испугается хотя бы на секунду. Я любила его, но, когда вспоминала фото, на котором он принимал награду в Нью-Йорке, и Ассоциация школ-пансионов Новой Англии признавала Джейкоба Стрейна учителем года, мне хотелось причинить ему боль.

Его записанный голос сказал: «Вы связались с Джейкобом Стрейном…» – и я увидела, как он стоит в своей гостиной, прожигая взглядом телефон: босые ноги, футболка, живот нависает над трусами. Гудок резал мне ухо, а я смотрела за озеро, на длинную лиловую гору на фоне сине-черного неба.

– Это я, – сказала я. – Знаю, тебе нельзя со мной общаться, но я хотела сказать тебе, что поступила в колледж Атлантика. Начиная с двадцать первого августа я буду там. Мне уже исполнится восемнадцать, так что…

Я замолчала и услышала, как вертится кассета автоответчика. Я представила, как ее проигрывают в качестве доказательства в зале суда, и Стрейн сидит рядом со своим адвокатом, повесив голову от стыда.