Юджина быстро подняла и бросила в ящик упавшие кирпичи, подумала и решила:

– Цепочкой станем. Подавай мне, я – им.

Ясно было, что ей достанется более трудная часть, и я не соглашался: лучше по-прежнему.

Все это тянулось так долго, что у меня открылось пресловутое второе дыхание. Но вдруг Юджина объявила:

– Мигом закончили! Смотри, как красиво. Кружева.

Сложенные в сквозную клетку кирпичи с черепицей напоминали скорее фантастическую вышивку на фартуке великанши. Странная красота, но и правда глаз не оторвешь. Не потому ли, что сам помогал складывать?

В лаборатории переодевшиеся сестры весело хозяйничали. Марта мыла стаканы. Надо выпить, сказала Юджина, все нанервничались. А я вдруг стал говорить. Что-то выговаривалось само. Марта стремительно обернулась и спрятала лицо в полотенце. Вдруг слова кончились. Молча и злобно я ждал, что она кинется расспрашивать. Но она медленно опустила руки и эхом повторила мою последнюю фразу. Почему-то помогло, слова потекли дальше. Я словно расправлялся с кошмарами. С одним, с другим. И опять вернулся к первому, опять душил отца. И опять. Если я останавливался, Марта повторяла, задыхаясь, последнее слово, и я говорил дальше. Юджины как будто не было. Она появилась в тот самый момент, когда я почувствовал, что напряжение спадает. Они тоже почувствовали. Марта присела на скамейку у стола, Юджина беззвучно поставила бутылку и стаканы, налила вина.

– Умойся, – сказала как бы между делом, – чумазый, вон щека в саже. Из медного крана вода текла ледяная. От влажного холода стало лучше, но в горле царапалась жажда. Глотнул воды из горсти и вдруг почувствовал, это жажда – говорить! Наконец-то. Словно услышав, сестры принялись спрашивать. Отвечалось в полном безрассудстве откровенности. Я долго не сознавал, что вопросы слишком точные и поворачивают от наваждения к его причинам. И правда, почему это началось со мной? Потому, что оказался трусом. Даже сказав это вслух, не опомнился, а продолжал перечислять. Безобразный от страха обморок. И как не хотел возвращаться в лагерь. Как собирался через силу, надеясь, что Герти отговорит…

– Твердое, видно, было решение, если даже Герти не отговорила, – невесело усмехнулась Юджина. – Ребенок уговорит и отговорит кого угодно. Знаешь, испугаться и быть трусом – вещи разные. Пожалуй, одно к другому и отношения не имеет.

– Откуда это у тебя? – прошептала Марта, перевернув мою руку. От ладони вниз вспухала длинная царапина, а я и не чувствовал. Неслышно встала, принесла аптечку и медленно, чуть прикасаясь, начала перевязывать. Упоительно приятно.

– И вот еще что, – сказала Юджина, как-то дергано закурив у окна. – Первый раз – дело трудное. Неизвестно, что увидишь. Сердце стучит, колотится. Стучало же? И руки дрожат. Надо удерживать. Усилием воли. Дрожали? Не помнишь? Но это все правильно. И не только первый раз, а всякий. Хотя со временем поменьше. А трусость – совсем другое. Не похоже, чтоб ты струсил.

– А струсить на что похоже?

Она отодвинула малиновый горшок с малиновой геранью, села на подоконник, выглянула в окно.

– На бурю, наверное, похоже. Когда ветром опрокидывает. Встать – сил нет, коленки подгибаются. И как будто ветер все мысли вымел из головы. Хочется забиться в угол, сжаться в комок и скулить.

Все мы бессознательно уставились в угол. Кран, из него вода каплет, низкая раковина, над краном крюк. А… вот зачем, чтобы на крюк ведро повесить.

– Ты скулила от страха в углу?..

– Да уж поскуливала. Куда ты смотришь? Не в этом же углу-то.

– А в каком? Не понимаю. То есть не верю.

Взглянул на Марту, но она все так же смотрела в угол.

– В другом углу. Но я оттуда выползла. Кое-как, на четвереньках.

– Что ты говоришь? Зачем?

– Зачем говорю или зачем выползла? Говорю затем, чтоб ты сам сравнил. С тобой же такого не было? Вот видишь. А выползла… Разглядела все-таки одну – как сказать, одну возможность. Увидела, что можно сделать. Желания – они разные. Скулить хотелось сильно, но еще сильнее хотелось…

– Чего?

– … задвинуть корыто под топчан.

Марта сжала мне пальцы. Значит, она знала, о чем говорит сестра…

Какое корыто? Кто здесь сходит с ума? Вдруг в памяти мелькнули ежевично-фиолетовые грозовые тучи, стена дождя, какое-то полузабытое удивление… – эти – как вы их называете? – инсургенты, комбатанты, они ворвались к вам в дом?

– Это было не здесь. И давно. Тринадцать лет назад. Здесь к нам в дом никто не ворвется. Разве что из пушки палить станет. Да и то… – Они узнали, что отец уехал, вот и полезли. Пока не полезли, бандитами не были. Люди как люди. Даже один – приятель. Мальчишка чуть постарше нашего Санди. Всё смотрел на меня круглыми глазами. Однажды крольчонка принес. Его мать кроликов разводила. А тогда слышу: «Придуши её…» Я не могла ни пошевелиться, ни глаза открыть. Но понимала. И слышала. Визг: «Сам души!» Потом чувствую: давит коленом грудь, пальцами хватает за горло. И рычит! Но не душит. Я думала, но не словами, а как-то по-другому: скорей, скорей, уходите, уходите… А ты что думал – ну, тогда, в бою, когда они вам на голову посыпались?

В воображении замелькали картинки: ужасное бурое лицо, пальцы на горле, мои пальцы на горле – чьем? Я помнил, что успел тогда подумать – тоже не словами, а как-то по-другому. Но если перевести в слова, то примерно так: не может быть, в жизни такого не бывает.

– Никакого «струсил», выбрось из головы! – скрепила все сказанное Юджина. Она говорила спокойно, но папелитки прикуривала одну от другой. – Лучше давай вместе думать, что с тобой на самом деле происходит. А о страхе у Марты спроси, она же философ.

Я снял с философа косынку, вытащил, нащупывая, костяные шпильки, расплел упавшую косу.

– Я не философ. Просто не понимаю: страх – зачем он нужен?

– Как – зачем? Кому – нужен?

– Людям. Человечеству. У переживаний, у аффектов есть же смысл. А в страхе – какой?..

– Расскажи, как ты не чувствовала то, что чувствуешь, – негромко попросила Юджина Марту, вытирая стол пестрым полотенцем.

– Расскажу. Хотя сама не знаю – как. Ребенок – он как… крольчонок, не головой, а шкуркой, тельцем все понимает. И так же Герти, она же маленькая совсем была. Нас с нею под топчан спрятали, я ее прижимаю и шепчу: сейчас будем в прятки играть, притаимся тихонько. Она сонная, лепечет что-то, а я губами ее губки останавливаю. И тоже не словами и даже не головой понимаю: сейчас от моего страха она закричит и заплачет. Не скроешь, не притворишься. А что делать? Стала повторять ей на ушко, сначала шепотом, а потом одним дыханием: как хорошо, как интересно, как хорошо, как интересно. Твержу, и что-то странное происходит. Как объяснить? Из этих слов исчезло всякое значение. Появилась какая-то пустота. И как будто сердце все медленнее бьется, а я его со стороны слышу. Но не сон и не обморок…