Она обернулась и обняла меня. Вовремя. От жалости ли, воображения ли, от чего-то такого нервная дрожь все сильнее дергала пальцы и ползла вверх.

– Не говорите никому, не хочу, чтоб знали, – спохватился я.

– Старому Медведю надо сказать, – шепнула Марта мне в плечо, потом повторила громче.

– Папа, наверное, сам уже все понял, – откликнулась Юджина. – Он в таких наваждениях лучше всех разбирается. Поговори, спроси. Тебе он расскажет. А теперь вот что. Начинаем лечиться! Потом вы домой поедете.

Я вспомнил, что не могу ездить верхом. Ожидал сочувствия, но получил выговор.

– Вскормил и взлелеял! – мрачно сказала Юджина. – Чему удивляешься? Болезнь свою вскормил. Надо сопротивляться, а ты ей во всем уступаешь.

Да нет же! И я опять объяснил, в какой момент – единственный – верил в реальность бреда. Вернулся к призракам, опять начал рассказывать, но остановился. Переспросил:

– Это и есть лечение – сто раз повторять одно и то же?

Услышал, что обязательно. А еще – баня! Кирпичный дед скоро все закончит, пойдет в баню и тебя возьмет. Знаешь, что такое глиняное обертывание?

Перепадом настроения в горле защекоталось веселье. Вольная шутка просилась на язык: зачем мне ваш кирпичный дед, пусть меня Марта в баню возьмет! Отказался решительно. Причину смеха они не поняли, а подвижность настроения угадали. Бросает туда-сюда? То смех, то слезы? Ну нет, только не слезы. Почему нет? Тоже помогает. Или ты думаешь, что герой – это железный взгляд и каменные челюсти?

Внезапно, словно оступившись на краю обрыва и сорвавшись…

– Хватит! Не могу больше! Прекратите! Я не герой! Я не помню, что было! Почти ничего! И не хочу помнить!

– Не помнишь? – перебила Юджина и раздельно выговорила: – Убитый в глазах стоит?

От невероятного вопроса истерика схлынула.

– Что ты говоришь? Как тебе в голову пришло? Я никого не убивал. Даже произносить странно.

Они переглянулись.

– … и не переглядывайтесь. Что это значит?

Марта тихонько состукнула наши стаканы.

– Ты пей. Сейчас расскажем. Есть еще одно лекарство. Прямо волшебное. Хотя многие осуждают. Говорят, что нехорошо и нельзя. Ну, ничего. Соберемся в «Крылатом псе». Если сегодня же договоримся, то можно в воскресенье. У нас живет такой человек… его скрипка – вот лекарство. Устроим складчину.

– Концерт? – удивился я. – Нет, подождите – оргию?

Обе опустили глаза и вздохнули. Вовсе нет. Хотя осуждают именно за это. Говорят – разгул. Но ты сам почувствуешь. Орф-скрипач не по струнам, а нервам смычком водит.

Мне вдруг стало любопытно. Деревенский Паганини, виртуоз-самородок? Они обрадовались моему интересу, засветились. Да, да! Импровизатор, представляешь? Характер – только ох! Колючка, огонь! Но не откажет, нет.

– Он Марту очень любит, – улыбнулась Юджина.

– Ах, вот как? По-братски, надеюсь? Признавайтесь-ка. Ну…

– Он в годах. Мы ему, наверное, не в дочки, а во внучки годимся.

– Собирайтесь, отправлю вас, – скомандовала Юджина. – Сейчас разберемся, кто отвезет. Нина тебя живо накормит, у нее не отвертишься. А я здесь ночую. Дела.

В приятной полусонной усталости я наблюдал, как мною распоряжаются. Сестры выходили, входили, вдруг вбежали с известием: Санди приехал! За ними появился мальчишка и, обожающе приоткрыв рот, очень осторожно пожал руку раненому. И вез так тихо, что я даже задремал на плече у Марты.

И все мы втроем оказались в могучих лапах Старого Медведя. Все живы. Все тяжелое кончилось. То ли он это сказал, то ли радостные лапы передали.

Вдруг он ахнул: «Что с тобой?» Я так привык к волнению вокруг собственной персоны, что уже хотел ответить. Но он подхватил Марту на руки и унес в дом. Мы с Ниной кинулись следом, Санди – за нами.

Но Марта, хоть и бледно-серая, уже улыбалась с диванной подушки: все хорошо, все обошлось, только устала немножко.

Все чувствовали такое блаженство облегчения, что хотелось что-то сделать, что-то особенное. Но в таких случаях садятся за стол. Вот и мы сели ужинать. Я забыл, что не могу есть. Оказалось, прекрасно могу и очень голодный. Все, кроме меня, принялись горячо обсуждать последнюю стычку. Эта же было не нападение, не приступ! У соседей началась своя гражданская война! То есть резня. Побеждавшие теснили побежденных до самой границы. Тем просто деваться было некуда. Поэтому они нам сами сдавались. Впервые сдавались в плен! Я плохо понимал, что это значит, а Санди пораздумал и насупился: «Так это конец? Мне повоевать не придется?» Нина замахала руками, схватилась за сердце, за горло, застучала по дереву: «Молчи, молчи, разве можно такое вслух говорить!»

Мальчишку отправили домой. Измученную Марту отец прогнал спать: двое суток на ногах! Меня приобнял за плечи: скоротаем ночь за стаканчиком? У меня тоже бессонница! Нина присела рядом: побуду с вами немножко. И я спросил о том, о чем хотел спросить все последние дни. Старый Медведь, кто ты такой? Нина быстро и как будто испуганно взглянула на меня, потом тихо повернулась к мужу, и черные глаза, опять заблестев слезами, ясно выговорили: он самый лучший человек на свете!

Он выпил и начал:

– Ты слышал когда-нибудь о рудниках Магона? Я там родился…

....................

Острый солнечный луч нашел дырку в парусине и зайчиком прыгал на щеке Марты, а при поворотах влетал мне в глаз, слепя радугой. В нашем фургоне все мы поместились вповалку и в обнимку на свежей траве, покрытой рогожей.Оба фургона уходили от дуба-великана. По секрету? А что будет, когда секрет раскроется? Мне возражали не без смущения: вовсе не по секрету, просто не хотим беспокоить тех, кому это не нравится. Но тронулись piano-piano и запели далеко не сразу. Наконец, четверка мулов ударила резвой рысью. Бесконечная лента дороги разматывалась все быстрей, песни разносились все громче. Тэкла Гран оказалась искуснейшей запевалой. Резкий, пронзительный голос, напряженный до крика (паровозный! – шепнул я Марте, а она остановила меня быстрым поцелуем) повелительно окликал всех нас и пространство.

– Дорогу бы спеть… – крикнул кто-то, и не успел я спросить, что значит «спеть дорогу», как Тэкла затянула: «Но забыть, что цветы лишь от горечи слез так прекрасны, так ясны на свежем лугу…» – «Что румянец заката – предвестие гроз…» – тоненько, бубенцом, поддержала Делли. Но вдруг бубенец разбился. Не вытянула. Ахнула, схватилась за щеки.

– Не споем, она заколдованная…

Второй фургон догонял нас. «Майскую, майскую! – кричали оттуда. – Чтоб земля дрожала!»

Помчались вскачь. И земля задрожала:

Колеса заиграли стаккато по мостовой. В фургоне со сбившейся рогожей я блаженно растянулся на траве. Вокруг меня прыгала веселая житейская спешка: «Да, Лев ждать не любит… Характерец! За полчасика обернемся! Нет, надо быстрее! А ваши-то вещи где? А почему без гитары?»