– Прибыли! – закричала Герти, дергая меня за руку.

Чугунный фонарь над дверью изображал чашу, обвитую змеей. Слово «Аптека» было выложено блестящими сине-зелеными изразцами.

Дом полутороэтажный, штукатурка снежно-сахарная. Мезонин – глубокая лоджия, заплетенная виноградом. За невысокой побеленной оградой густел сад.

На дорожке под деревьями появилась Нина. Мои красавицы скользнули в чугунную кружевную калитку: «Идем скорей!» Но я отворил дверь аптеки. Звякнул колокольчик, блеснули частые фасетки зеленоватого стекла, дохнул крепкий настой вечного аптечного запаха. В прохладном сумраке горело яркой точкой душистое курение.

Похвалил аптеку. Провизорша ласково кивала, но вдруг я понял, что сейчас будет: она вспомнит «события». И началось – странно-бесцветным тоном:

– Спасибо на добром слове. Да, у нас хорошо. Но как подумаешь – зачем? Раньше было лучше. Все были живы. Дочке свадьбу сыграли. Муж у меня был аптекарь. Все сгорело. Теперь внучку одна поднимаю…

Невозможно было ни слушать ее, ни остановить. Но спасительно скрипнула дверца за шкафами, и вбежала Марта с чем-то бело-воздушным в руках, что оказалось моей нарядной рубашкой. Все так же кивая и тем же голосом аптекарша попросила:

– Покажи-ка. Не ты шила? Моя-то рукодельница была…

Льющиеся рукава подхвачены высокими манжетами. На острых кончиках распахнутого воротника белые кисточки. На груди, на плечах вышивка – зеленым контуром кудрявые листья, синим и черным – виноградные грозди.

Марта осторожно и даже нежно расправляла тонкое полотно, как будто поглаживая. Быстро сказал: опаздываем!

За дверцей проходная кладовая, что ли… мешки, ящики. Полоса раскалено-зеленого света за приотворенной дверью в сад. Я загородил выход. Стремительные нетерпеливые движения. Она испуганно отвела руку, оберегая рубашку, перекинутую через предплечье. Тесно прижал ее к себе. Отодвинул. Зубами дернул вниз край глубокого выреза, открывая грудь. Поймал губами бледно-красную смородину. Нет, зреющую ежевичку. «Милый, что ты делаешь?» – неуверенно прошептала она. Вот как: она и сопротивляться не умеет, и откликаться тоже. «Точно следую вашим принципам. Делаю, что хочу… Чего не хочу, не делаю… Меня, меня погладь, а не рубашку!» Тихо погладила по щеке: «Пожалуйста, не надо. Сам же говоришь: опаздываем»» – «Пусть идут, мы догоним» – «Нет, не сейчас». – «Сейчас». Шелковая юбка, гладкая коленка, короткое обтягивающее трико. Решительные пальцы нащупывали крючок застежки. «Рубаху уронишь… Надо будет задержаться, чтобы отчистить – так объясним… Роняй!» Она засмеялась, крепко обхватила меня свободной рукой за пояс, притиснула к себе и вдруг, перекружив на месте нас обоих, оказалась у двери. Мгновенно вывернулась из объятий и выбежала в сад, плечом поправляя платье. Но тут же вернулась, остановилась на ступеньке: «Не сердись, милый. И правда пора». Долго стояли, глядя друг на друга через порог. Зеленый свет дымился вокруг нее.

Торжественный выход выглядел так. Впереди Нина со Старым Медведем – в белом с головы до ног, за ними Герти с Юджиной – у старшей в руках гитара, потом мы с Мартой. Нина почему-то заметно помолодела, а Юджина похорошела. Более внимательный взгляд объяснил, что они попросту накрашены. Все три сестры нарядились одинаково: в ярко-синие платья, очень открытые и короткие. Пышные рукава до локтей, густая оборка чуть прикрывает колено. В черных косах – голубые ленты, в рыжих – темно-синие. Черные туфельки на каблучках и ни намека на чулки. Ну и я. В штанах с лампасами и в рубашке с кисточками. Которую мы так и не уронили…

Идти оказалось недалеко. Почему-то только теперь я увидел, что двухэтажное, довольно бесформенное здание «Крылатого пса» сплошь расписано – голубовато-белым по белому.

Дорожка, вымощенная – смотрите-ка – разноцветными черепками битой посуды, вынырнула из-под тенистых крон на пестревшую народом поляну.

Два врытых в землю длинных стола под навесами на столбах. Столики в тени.

И вдруг меня словно толкнуло. Мгновенный просвет в толпе возле дальнего стола показал человека, сидящего у торца. Вот он какой, Лев Орф. Надо же. Ослепительный красавец с золотой гривой. Античная голова, гордая шея, плечи атлета. Солнечный бог, лев-Аполлон в золотой кольчуге.

Я поддерживал Марту под руку, но тут по-хозяйски обнял за талию. «Это он и есть? Это ему ты годишься во внучки, а он тебя любит как дедушка? Твой Лев слишком броско себя подает – для кого старается, для какой публики? Для нас. Разве что для тебя. Только не верится, что ему под семьдесят. Лет сорок, а то и меньше».

Из-за плеч и спин вновь показалась царственная голова. Но как будто за те двадцать шагов, на какие мы приблизились, удивительный скрипач состарился на двадцать лет. Черт возьми, он стал еще лучше. Добавилось мудрости и значительности.

Когда мы подошли к столу – перед Мартой расступились, – Лев взглянул на Марту, потом на меня и гневно сверкнул глазами. Сверкнуть глазами – это вот как: зрачки метнулись в сторону и обратно, тяжелые веки распахнулись и сузились.

– Ты что уставился? – зарокотал он. Правда: я смотрел очень уж вежливо. Издевательски. – Лев стар и скоро умрет, а львица старше меня, она не умрет никогда.

Львица? Какая львица? Он медленно простер руку над столом. Крупная, сильная, идеальная рука. На скомканном карминном шелке лежала скрипка, светлая, с красноватым отливом лака. А на грифе, там, где ему положено перейти в улитку, в завиток, – скалилась черная голова львицы. И колки – колки были вырезаны в виде звериных лап. Львиных, надо понимать

Марта выскользнула у меня из рук, поцеловала его в лоб, заговорила о том, чтоб не упоминал о смерти – «ты всем нам нужен, ты кудесник, ты нас не оставишь». Я понял, что проявляю глупость человеческую. Быстро придумал, как исправиться, и оглушил свидетелей комплиментом, который строго соответствовал истине:

– А я решил, что вы о себе говорите. Вы похожи на солнечного бога.

Все вокруг заулыбались, соглашаясь. Он нахмурился. Между разлетных темных бровей легли три глубокие складки. В нем действительно было что-то львиное. Кудесник напоминал мраморных или бронзовых львов, стерегущих город. Может быть, скульптурно-тяжелым носом и слишком широко расставленными глазами. Молодыми, невыцветшими, зелено-карими глазами. А ровный светло-соломенный тон густой гривы – это, оказывается, седина такая. Хотя неизвестно, природная ли, или позолоченная какими-нибудь колдовскими травами.

Сидел он один, все остальные стояли. Я догадался, что рассаживаться станут, только когда он встанет, а он дожидался Марту. И он встал. Как-то странно, неловко. Шагнул из-за стола. Я с трудом удержал на лице прежнее выражение. Солнечный бог оказался коротконогим. Еще чуть-чуть, и это выглядело бы болезнью, уродством. Но его нескладность удержалась на той грани, когда еще не страшно, а только смешно. Особенно в сочетании с такой красотой, так настойчиво предъявленной. Обдуманный концертный наряд: шелковая золотистая косоворотка, кушак с бахромой, черные бархатные шаровары. И желтые сапоги на высоких каблуках, которые, увы, только подчеркивали роковой недостаток.