Опираясь на заверенные нотариусом показания Лины, обвиняющие доктора Коллинза в халатном отношении к своим обязанностям, семейство Эдгертонов подало в суд иск на госпиталь с требованием возмещения морального ущерба в размере десяти миллионов австралийских долларов. И хотя заключение патологоанатома гласило, что причиной смерти Арнольда Эдгертона стал оторвавшийся тромб, решить дело в досудебном порядке не удалось. Госпиталь готовился к процессу, а отстраненный от работы Коллинз пребывал в подавленном состоянии.

Кристина считала, что хороший адвокат не оставил бы живого места от Эдгертонов и их притязаний. Но Оливер что-то неуверенно говорил насчет того, что это может ударить по Лине. А та очень нужна теперешней своей работодательнице, вчерашней пациентке Коллинза. И пациентка эта, известная писательница, будет сильно переживать, вплоть до рецидива заболевания, которое привело ее в отделение Коллинза. По мнению Кристины, доводы эти хромали на обе ноги, но нестыковки в логике брата она списывала на свое незнание австралийских реалий, в которых, как правильно отметила Лина в начале их знакомства, «все вверх ногами».

На самолет уже объявили посадку, а Кристина с матерью и Оливером все стояли у стойки контроля безопасности, словно связанные невидимыми нитями.

– Как прилетишь, сразу сообщи, – сказала мать уже, наверное, в десятый раз.

– Да, да, – Кристина согласно закивала. – И начну оформлять тебе визу.

При этих словах само собой вспомнился оставшийся в госпитале Тимур, который помог ей с визой в Австралию. В глазах закипели слезы.

– Приезжай еще, – сказал Оливер. – Мы будем ждать. На Новый год приезжай. У нас самый лучший в мире новогодний фейерверк.

Он протянул руку – маленькую, больше подходящую женщине. Кристина пожала ее и внезапно притянула брата к себе, крепко обняла. Слезы хлынули у нее из глаз:

– Спасибо тебе, мой маленький брат!

– За что же? – Оливер отстранился и посмотрел на нее грустными карими глазами.

– За то, что ты у меня есть! – всхлипнула Кристина и, обняв на прощание мать, побежала на посадку.

Всю обратную дорогу они молчали. Ася делала вид, что спит, Федор с Джоном действительно спали, а Иван не сводил глаз с дороги.

– Вань, ты извини, – сказала Ася, когда, завезя Федора, они наконец оказались в своей квартире, – мне бы хотелось немного побыть одной.

– Я понимаю. – Иван кивнул. – Ты обижаешься. Но поставь себя на мое место. Я приезжаю домой – тебя нет. Телефон не отвечает, ствол пропал. Никто не знает, где ты…

– Ваня, я не обижаюсь. Нет. Просто действительно столько всего произошло, что мне нужно прийти в себя. Пожалуйста.

– Как знаешь, – вздохнул Иван и пошел собирать вещи.

В принципе, он уже был готов к такому повороту событий.

Оставшись одна, Ася наполнила горячей водой ванну и лежала в ней долго-долго, пока вода не остыла. Потом выпила крепкого кофе и легла спать. Проснулась от телефонного звонка. Отвечать не хотелось, но потом она все-таки заставила себя подняться. Вдруг Кристина вернулась? Вроде как уже пора. Но это была не Кристина.

– Здравствуйте! – сказал приятный баритон. – Девушка, мне сказали, что у вас может находиться мой пес. Джой.

– Джой? – повторила Ася. – У нас действительно есть пес. Мы зовем его Джон, но, может, он на самом деле Джой… Я не знаю…

– А вы дайте ему, пожалуйста, трубку, – попросил мужчина. В голосе его было столько уверенности, что Ася не смогла возразить.

Она поднесла трубку к уху Джона, лежащего на полу в своей излюбленной позе. Пес удивленно посмотрел на Асю, но в следующий момент сел, внимательно прислушиваясь к голосу в телефоне, а затем заскулил – радостно и нетерпеливо.

Ася поднесла трубку к уху:

– Мне кажется, это действительно ваш пес, – сказала она, чувствуя, как сердце стремительно падает вниз. – Записывайте адрес.

Джон все понял. Он переместился в прихожую, лег и замер в позе сфинкса, не сводя глаз с входной двери.

Они приехали поздно вечером. Мужчина лет сорока – Олег Пермяков – и молодая симпатичная женщина по имени Надежда. Радости Джона, которого на самом деле звали Джоем, не было предела. Тысячу раз облизав лицо, шею и руки хозяина, пес улегся рядом с ним, следя краем глаза за малейшими движениями мужчины.

Ася предложила гостям с дороги выпить чаю, а попутно рассказать, как же случилось, что они потеряли такого замечательного пса и почему так долго не отзывались.

* * *

Света ушла под утро. Ушла неслышно, как уходят только самые дорогие и нужные люди. Пермяков, стремительно падающий в глубокий колодец сна, почувствовал деликатное пожатие ее ослабленных болезнью пальцев. Прощальное. Он рванул вверх, но в спальне с широкой кроватью ее уже не было.

– Спрашивается, зачем было тащить ее в эту чертову глушь? – ворчала приехавшая по звонку Пермякова теща. – Молодая ведь… Жить и жить…

А он вспомнил разговор с доктором почти перед самым переездом.

– Жить? – переспросил тот, глядя на Пермякова поверх очков и будто оценивая степень его душевной прочности. – Месяца два-три.

Она прожила три года. И никакая это была не глушь – деревня в Ростовской области, где в добротном бревенчатом доме у излучины реки, называемой в народе Лукоморьем, обитал когда-то дед Пермякова. Связь, Интернет, снабжение – все на уровне. Раньше они каждое лето приезжали сюда со Светой и Соней, их дочкой. Объедались малиной, в изобилии росшей в большом, слегка запущенном саду, плескались в речке, любовались сияющей до слезной рези в глазах чешуей зеркальных карпов. А когда узнали о Светиной болезни, переехали туда вдвоем, оставив Сонечку на попечение бабушки.

Теща настояла на отпевании в церкви. Пермякову было все равно.

– Бабуля, почему дядя называет маму Фотиньей? – спросила Соня.

– Тише, так надо, – шикнула теща.

«Кому надо?» – захотелось заорать Пермякову, но он лишь опустил голову, чувствуя, как душа цепенеет, погружается во мрак. Без Светы. Без света. Навсегда.

Так он и жил, словно брел в темноте, опираясь на инстинкты, которые будто костыли поддерживали его существование. Если представить жизнь человеческую в виде весов, где на левой чаше – свет и радость, а на правой – все остальное – горе, тревога, печаль, ежедневные мелкие неприятности, то весы Пермякова замерли в нижней правой позиции. Это скорее были уже не весы, а колодезный журавль в заброшенной деревне. С вросшим в землю балансиром, который невозможно ни приподнять, ни даже сдвинуть с места.

Он прикипел к дедову дому, жил в нем практически безвылазно. Распределив обязанности между замами, появлялся в офисе раза три-четыре в месяц, благо бизнес был им налажен основательно и даже в его отсутствие работал подобно дореволюционной швейной машинке «Зингер» – по всем канонам ей давно пора на покой, а она знай себе строчит да строчит.