Под необыкновенно широким небом Фермы Ласка чувствовала себя далеко-далеко от старой жестокой жизни. Ей только хотелось знать, как там Джулеп на дальнем конце проволочных нор. И ещё – как там Олео в фермерском доме.

Снежинки множились в воздухе, размывали перед глазами и Белый Сарай, и фермерский дом, и вот уже никак их не отличить от самой зимы.

Как-то раз, под конец ещё одного приятного снежного дня, Ласка свернулась клубком под обогревателями и вздохнула, довольная. Она слушала, как тихонько похрапывают А-211 и П-838, как шипят тающие снежинки на жестяной крыше её проволочной норы. Дыхание, прорываясь сквозь сетку, превращалось в туман, похожий на призраков ночи.

Туман.

Темнота.

Туман.

Темнота.

Туман.

Фигура.

Ласка захлопала глазами. На мгновение ей показалось, будто облачко пара на выдохе превратилось в кристалл. Но когда пар рассеялся, фигура осталась.

Ласка приподнялась на лапах, а фигура медленно запрыгала по лужайке, разрезая снег. Она что-то тащила за собой. Что-то мягкое и широкое – приближаясь, оно становилось всё белее от снежных хлопьев.

Ласка принюхалась к зимнему воздуху и учуяла запах – кисловатый и сладкий. От тёплой волны, хлынувшей из сердца, заёрзал зад.

– Олео!!!

– Привет! – сказал он, бросив мягкую штуку. Он поморгал глазами – уже не липкими – и обвёл взглядом Ферму. – Как мы здесь оказались?

Слёзы облегчения брызнули по усам Ласки.

– Люди, наверное, увидели твою бирку в ухе и поняли, что ты сбежал с Фермы.

Олео наклонил голову, чтобы разглядеть бирку.

– Дасти как-то сказала: это доказывает, что я принадлежу людям. Я захотел её оторвать, когда она так сказала. – И он снова оглядел Ферму. – Вот только мне кажется, я бы никогда не нашёл сюда дорогу по снегу.

Лапы ещё неуверенно держали Олео, но зато теперь он мог стоять сам. И лапы, и морда ему уже подчинялись. Мех уже не заляпан кровью, и жёлтым от него уже не разит. От него пахнет яблоками.

– Прости, Ласка, что втянул тебя во всё это, – проговорил он и посмотрел на дальний край проволочных нор. – И тебя, и Джулепа. Я вытащу нас отсюда. – Его нос вынюхивал А-211. – Всех.

– Зачем же нам уходить?! – воскликнула, виляя хвостом, Ласка. – Можно остаться. Здесь у нас есть и еда, и кров. – Она посмотрела на А-211, на П-838. Оба крепко спали. – На Ферме хорошо, Олео. Я была в Сарае – и там нету никаких шкур. – Она улыбнулась, надеясь, что он улыбнётся в ответ. – Я знаю, ты думал, будто Фермер плохой, но тебе надо просто поговорить с Двести одиннадцатым. Ты услышишь п-правду.

Олео вздохнул. Он потянулся назад и схватил мягкую штуку, которую притащил за собой по лужайке. Он замотал мордой и отряхнул с ноши снег. Ласка распознала уши. Пушистый хвост. Но вот всё остальное было не то. Плоское и жутковато гладкое.

Зимний холод просочился сквозь сетку. Миновал обогреватели и забрался Ласке в самые кости.

– Это?..

Олео кивнул.

– Это отец подарил Ферн. Я нашёл у неё в шкафу.

Ласка задрожала. Сетка снова врезалась в лапы. Обогреватели стали жечь уши. Покой у неё внутри превратился в лёд.

– Не покидай меня сейчас, Ласка, – проговорил Олео. – Нам надо отыскать способ вызволить всех из клеток.

Ласка глубоко вздохнула и попробовала стряхнуть онемение со своей шкуры:

– Я… кажется, знаю способ.

– Триста семидесятый? – зевнул, просыпаясь, А-211. – Это правда ты?

– Привет, Двести одиннадцатый, – сказал Олео.

А-211 принял величественную позу.

– Я теперь А-Двести одиннадцатый. – Он говорил с рычанием альфы, но для Ласки это звучало уже не так убедительно.

Двоюродные братья внимательно оглядели друг друга сквозь сетку. Они не виделись всего лишь одну луну, но в первый год жизни лисы растут быстро.

– Ну, – поинтересовался А-211, – как твоё приключеньице?

Олео опустил голову и посмотрел на лапы.

– Ничего страшнее со мной никогда не случалось. – Он посмотрел на Ласку. – И ничего лучше.

А-211 самодовольно ухмыльнулся:

– Хорошо, что я не пошёл с тобой. Пока тебя не было, Фермер сделал меня альфой. А вот ты… – Он посмотрел на Олео, на его всклокоченный мех, его исхудавшее тело. – Тебя как будто пожевал Булько… – Он заметил в снегу плоскую пушистую штуку, и голос его осёкся. – Ты притащил это из Города?

– Ты же сам знаешь, что нет, – сказал Олео. – Ты понюхай.

А-211 принюхался через сетку. Глаза его вылезли из глазниц, разглядев рыжеватый, как жёлудь, мех шкуры, белый, как луна, кончик хвоста. Он прижал уши. Потом так же резко выпрямил спину.

– Послушай меня, Триста семидесятый…

– Меня теперь зовут Олео, – перебил Олео.

А-211 захлопнул пасть.

Олео посмотрел на Ласку.

– Надо разбудить всех. – Он мельком обернулся на фермерский дом. – Только тихо.

Ласка взглянула на длинный ряд спящих лис, и её дыхание затрепетало от страха. Она посмотрела на П-838, и в сердце будто вонзилась заноза. Беременный живот лисицы мерно вздымался и опускался в сладком сне.

– Не вздумай, Ноль-ноль-вторая! – зарычал А-211.

Ласка бросила на него через сетку сердитый взгляд.

Он убедил её не замечать опасностей Фермы, не ведая, что передаёт ту же самую ложь, которую передали ему. Но теперь, когда он увидел шкуру, ему не было оправдания.

Рычание А-211 понемногу стихло:

– Я прошу тебя. Мы здесь счастливы.

Ласка отвернулась.

– Восемьсот тридцать восьмая! – зашептала она. – Надо вставать. Прости.

П-838 заворчала. Она перекатилась на круглый живот и прищурилась через сетку:

– Триста семидесятый?

– Привет, Восемьсот тридцать восьмая! – ответил он.

– Я тебя убью, понял? – выпалила она. – Мы уж думали, быть тебе собачьей едой, когда ты ушёл туда, за деревья. А ну, топай сюда, ты, бестолочь, эгоист… – Она увидела шкуру, и рот у неё оцепенел. – Это же Девятьсот сорок седьмой?

Олео наклонил голову.

Глазами, в которых металась паника, П-838 взглянула на Ласку:

– Значит, это всё правда? И мы все станем…

Ласка кивнула, проглотив комок в горле.

Живот П-838 заходил ходуном:

– Вытащите меня отсюда! Мои малыши!

– Разбуди остальных, – прошептал ей Олео.

П-838 перевела дух и взяла себя в лапы.