бы ему хотелось достичь такой непринужденности и «вырвать из сердца (именно так он подумал) сентиментальный вздор».

— Значит, ты с нами не едешь?

Симон качает головой.

— Я же сказал, что нет. Я занят.

— Только обещай мне, — говорит Бюзар, — что ты не будешь шататься по танцулькам с разбитым сердцем…

Он сморкается, поднимает голову, искоса смотрит на Симона. В глазах его загорается огонек. Одним духом он выпаливает:

— А машины Марко нет на месте.

— А-а, — говорит Симон, и сердце у него так бьется, что даже голос дрожит. — У Марко есть машина? Я не знал…

— Он не часто ею пользуется. Это «мерседес». Он привез ее из Германии. Ну а когда у человека есть машина, он может позволить себе что угодно…

Симон поджимает губы. Он не осмеливается поднести сигарету ко рту из боязни, что Бюзар заметит, как дрожат у него пальцы.

— А ты бываешь порой изрядным подлецом. Тебя это забавляет?

Но он произносит это отнюдь не оскорбительным тоном. Это даже не упрек. Просто констатация факта.

Бюзар пристально смотрит на Симона. Он кладет ему на плечо очень худую руку с длинными пальцами.

— Нет, не забавляет, — говорит он. — Я питаю слабость к тебе. И хочу тебе помочь.

— В чем же?

— Хочу помочь тебе перерезать пуповину.

Майор успокоился и мирно покуривает трубку; Клара красит губы и прикусывает их, чтобы ровнее легла помада. — Спасибо, — говорит Симон, — но мне не нужна повивальная бабка.

Бюзар весело взмахивает рукой, как бы говоря, что у него своя философия жизни, что впереди вся ночь и что он ждет от нее только удовольствий.

„МЕРСЕДЕС“

Симон шагает по окутанным мраком улицам. Ему не до советов Бюзара. Ему больше по душе печальное веселье импровизированных танцулек, на которых одинокая парочка, слившаяся в поцелуе, кружится между двумя выставленными на улицу столиками. Он разглядывает машины, его глаза ищут «мерседес». Он не решился спросить у Бюзара, как выглядит эта машина, сам же может отличить только тягач да открытый «опель». Перед глазами неотступно стоит оживленное, веселое лицо Камиллы. Он знает его до мельчайших черточек, и появись на нем хотя бы мимолетное выражение скуки, он понял бы, что оно означает: «Я танцую с другим только потому, что мы на балу, и это вовсе не так уж приятно». Но Камилла и не пытается скрыть свое удовольствие.

На этот раз праздник Четырнадцатого июля безнадежно испорчен. Симону становится нестерпимо больно, когда он замечает обнимающиеся парочки в машинах, выстроившихся вдоль тротуаров. И все-таки он не пытается взять себя в руки, не делает ни малейшего усилия, чтобы вырвать из груди жгучее чувство ревности, от которого цепенеет все внутри, как от отравы. Его не отвлекают прохожие, не радуют яркие огни, звуки музыки, веселые возгласы и смех, вливающиеся в жаркую ночь из широко раскрытых окон; наоборот, все это снова и снова возвращает его к единственной, к мучительной мысли, по сравнению с которой все кажется ничтожным, жалким. Он чувствует, что выбит из колеи. Обессиленный, с пересохшим горлом он бредет куда глаза глядят, возвращается, блуждает по улицам, попадает в какие-то тупики. И шепотом твердит про себя: «Я несчастлив с нею, но ничего не могу поделать… Ничего…»

Когда он входит наконец в бар «Пикадор», расположенный рядом с дансингом, до него с трудом доходят слова Жюстины:

— Что с тобой, милый? У тебя такой измученный вид! Что случилось?

Он успокаивает ее, произносит избитые, банальные фразы:

— Страшно жарко, можно задохнуться… Как глупо было назначить тебе свидание здесь… Ты давно тут?.. Безумие оставлять тут такую красавицу, как ты…

Она смеется, встряхнув золотистыми волосами.

— Это было бы безумием, если бы я обольщалась чарами здешних мужчин… Хотя, откровенно говоря, я, может быть и способна на такое безумие… Да, да. Здесь попадаются типы, и в самом деле готовые ради тебя на любое безумство. Один только что прислал мне записку на листке из блокнота. Он написал: «Все, что пожелаете…» Я ответила на том же листке.

— Неужели ты ему ответила?

— Потребовала миллион.

— А если бы у него оказался миллион?

— Ну, знаешь, тот, кто может потратить миллион, не станет охотиться за женщинами в «Пикадоре».

— Но ты все-таки ответила! А если бы он заявил, что согласен?

— Не глупи… А что мне было делать, по-твоему? Пойми, я ведь женщина, сижу тут одна. Жду. Пью коктейль с вишенкой… Курю американские сигареты. Весь народ танцует, все на улице. В самом деле, не читать же мне газеты вечером Четырнадцатого июля!

— Ты сердишься?

— Не в том дело. Но такова жизнь.

— Да, — подтверждает Симон, — жизнь такова.

— Тебя злит то, что я рассказала?

— Да нет, что ты выдумываешь! Почему я должен злиться?

— Бывают ужасно ревнивые мужчины, ты себе даже представить не можешь. Они пришли бы в ярость. Но ты, видно, не ревнив.

— Не уверен.

— Меня ты не ревнуешь.

— Верно. Но правда, так лучше?

— Это уж другой вопрос.

— Но все-таки лучше?

— Пожалуй.

— Знаешь, я сегодня чуть с ума не сошел. Был просто нелеп. Камилла начала флиртовать с одним типом… Ей было явно приятно с ним. Она веселилась. А у меня голова пошла кругом. Как это нелепо! Какая это страшная болезнь. Сейчас, по дороге сюда, я был сам не свой. Даже о тебе не мог думать. Вот и теперь — я здесь, с тобой, мне хорошо, но… но голова занята другим. Я здесь и не здесь. Тебе я могу сказать правду.

Жюстина не отвечает. Она не смотрит на Симона, усердно