к даче, где, как он знал, живет сейчас Вера, которой наверняка уже все известно, и именно теперь ей особенно необходим человек, могущий быстро довезти ее до города, его помощь, его внимание, – вот наконец та самая возможность заговорить с ней и под видом благородного утешителя нарушить непонятную традицию их молчания. Раз Адвоката не стало, Вера сильно нуждалась в чьей-либо помощи, и наверняка Максимилиану удастся стать ее другом, ее опекуном, а затем – кто знает? – занять место самого Адвоката.

Подъехав к дому, он издалека увидел огромный висячий замок на входной двери и с волнением понял, что либо Вера уже укатила в город на поезде, либо кто-то опередил его, Максимилиана, неведомый благодетель, скорее всего, другой Максимилиан, Верин второй шофер, он мчит сейчас скорбящую вдову в морг, к друзьям, домой. Но эта, казалось бы, неудача лишь еще больше возбудила Максимилиана, он внезапно почувствовал, что сегодня его день и что нет силы, способной остановить его теперешнее стремление к Вере. Он поехал обратно в город, весь отдаваясь этой скорости, словно сбросив с себя сонливую праздность, оставив далеко позади сумрачные дни, так недавно еще составлявшие всю его жизнь.

Проезжая мимо суда, он притормозил. Труп, конечно, уже убрали, лестницу отмыли от крови, народу теперь здесь было немного, лишь пара припозднившихся репортеров терзала начальника охраны, явно уставшего от расспросов и потому только качавшего в ответ головой, оставляя жадные микрофоны без пищи.

Прибавив газу, Максимилиан помчался на бульвар. Подъехав к особняку, он вдруг с удивлением отметил, что внешне вокруг ничего не изменилось, что смерть, унеся одного человека, предоставила оставшимся заделывать, заштопывать при помощи памяти внезапно образовавшееся зияние, которое, впрочем, само собой как-то затянулось, и вот уже не видно ни следа той, что приходила, и того, что унесла прочь.

Выйдя из машины, Максимилиан впервые направился к подъезду, он шел уверенно, зная, что имеет право войти и подняться в квартиру Веры. Но – как и в том своем давнем сне, который Максимилиан вспомнил с ошеломляющей отчетливостью, – он вдруг осознал, уже поднимаясь по незнакомой лестнице, что не имеет ни малейшего представления о том, в какой номер он направляется, и что эта последняя мелочь может разрушить все его построения. Сверху на него скатился какой-то неясный лепет, похожий на отдаленный порыв ветра, он быстро пошел дальше на этот звук, который, по мере его приближения рос, превращаясь в гул голосов, густел, усиливался, и вдруг на одной из площадок Максимилиан увидел трех мужчин, явно журналистов, двое сидели на подоконнике, а еще один стоял, прислонившись спиной к стене, на его шее болтался увесистый фотоаппарат, они лениво курили и довольно увлеченно что-то обсуждали. Максимилиан, подойдя к ним, попытался разобрать смысл слов, но никак не мог – то ли от того, что очень спешил, то ли они и вправду говорили на каком-то иностранном языке, – и тогда, словно в отчаянии отдавшись этой туманной бессмыслице, Максимилиан побежал дальше, голоса журналистов он слышал все менее отчетливо, зато наверху он уловил нечто новое, пение ли, крики ли, поднявшись на следующий этаж, Максимилиан увидел, что дверь в одну из квартир распахнута, он сразу понял, что перед ним квартира Веры, и вошел в нее.

Сперва он оказался в темной тесной прихожей, откуда-то из коридора тянуло прохладой, и Максимилиан устремился туда, где в конце виднелся светлый вход в комнату. Стало тихо. На полу в коридоре валялись пожелтевшие рулоны обоев и банки с краской – все в страшном беспорядке, – и Максимилиану вдруг почудилось, что это не та квартира, что он вошел в какую-то чужую дверь, будучи уверенным, что сейчас здесь увидит Веру, окруженную толпой рыдающих родственниц. Это подозрение с каждой секундой росло в нем, и к комнате Максимилиан подбирался совсем муравьиными шажками. Остановившись возле дверного проема, он с опаской заглянул внутрь. В комнате было одно небольшое овальное окно, стекла которого тоже были все в побелке, на подоконнике стояла роскошная бронзовая пепельница, в ней слегка дымилась неудачно погашенная сигарета. Вокруг никого не было. Но когда Максимилиан направился было к выходу, навстречу ему что-то шевельнулось, он вздрогнул, но продолжал идти, и тогда из двери, прямо на него, побрел растерянный небритый молодой человек в синем шоферском френче и бодрой фуражке, съехавшей набок, очень похожий на самого Максимилиана, и Максимилиан в ужасе понял, что сейчас по ошибке ударится о собственное отражение в зеркале, неправильно сориентировавшись и приняв его за внезапно вошедшего хозяина квартиры.

Свободный человек

Посвящается Веронике Носовой, писательнице и бесстрашной исследовательнице

Лучше всех понимал хозяев только я. Поэтому, когда работникам велели идти в большой дом, с ними шел и я, чтобы, если понадобится, служить переводчиком. Так постепенно я учился быть и хозяином, и работником, так постепенно я приходил к выводу, что каждый человек состоит из нескольких частей, и в разных обстоятельствах он показывает то одну свою часть, то другую, то вдруг еще какую-нибудь. Если эти части между собой не равны, если какая-то одна часть оказывалась больше, сильнее, значительней другой, то люди, как скособоченные геометрические фигуры, выглядели странно и некрасиво. Когда же эти части оказывались между собой равными, то человек представал передо мной во всем сиянии своих граней, он был красив и целостен, даже если ему и приходилось порой превращаться в раба.

В моем друге Буяне рабского было ровно столько же, сколько и хозяйского. В сумерках нас отпускали в амбар, где Буян устраивался на нарах, набивал себе под голову побольше густого сена и становился настоящим правителем вселенной.

Большинство работников было мужчинами, с нами жили лишь две женщины, моя мать и Ядвига. Они постоянно хлопотали – то у печки, которой согревался наш амбар, то у каменной плиты, лихо и крепко сложенной на улице, у северной стены амбара. Поговаривали, что сделавший эту плиту помер еще до моего рождения. Когда о нем вспоминали, то посматривали на меня, а кое-кто даже похлопывал меня по спине или легонько щипал за щеку, так что в конце концов я уверился, что тот Печник был моим отцом. Несколько раз я спрашивал об этом мать, но та лишь морщилась и все отрицала. По ее словам, отцом моим был мягкий усатый психоаналитик, человек образованный и невозможно добрый, у которого она работала еще до того, как попала в концлагерь, и конечно же до того, как из лагеря ее забрали к хозяевам, на бесплатные работы.