тобой вместе жить в красивом доме и ездить с твоим киношкафом по всему миру. Я буду сочинять сценарии для фильмов про Праведника и Громилу, а ты будешь их смотреть».

Он стоял и сладко улыбался – так, как улыбаются рабы при виде хозяев. Я почувствовал, что он, Буян, которого я знал и которого любил, пытается подольститься к нам с дьяволом, чтобы просто-напросто надуть. И потому резко заявил, что если он хочет, то может и сам продать свою бессмертную душу за свободу. Но у дьявола, насколько я понимал, все точно: одна душа – одно желание. Безо всяких дополнений и поправок.

Буян сник и, взяв из сарая свою лопату, отправился на поле, туда, где с раннего утра трудились остальные работники. А я двинул за лебедой для нашего ужина.

* Тем вечером, когда все веселились, отведав материных клёцок в соусе, сваренном из костей, мы с Буяном сидели на нарах, и я видел, что ему снова плохо. Мать подошла к нам – усталая, вялая, какой она была обычно перед сном. Ее тонкое смуглое лицо с большими глазами в сумерках казалось совсем узким, как ивовый лист, желтоватый, осенний ивовый лист.

«Тебе нездоровится?» – спросила она Буяна.

Он сидел, понурившись, и молчал.

«У него в животе внутренние змеи», – со знанием дела ответил я за него.

«А я вот думаю, все-таки Ядвига была права, надо было сделать бульон, а не соус. Хватило бы на два дня…» – вздохнула мать.

«А бульон бы помог животу?» – предположил я.

«Конечно… Бульон все лечит, – мать по-свойски потрепала Буяна по бритой голове. – Может, поварю остатки, если всю ночь варить, там что-то и выйдет… Будет тебе утром бульон…» И, снова вздохнув, она направилась к двери амбара. Я вскочил и побежал за ней.

«Давай я принесу дров», – сказал я.

Она оглянулась и слабо, едва заметно, улыбнулась.

Когда я вернулся с дровами в амбар, Буян уже спал на нарах, отвернувшись лицом к стене. Остальные тоже расползались по своим местам, и лишь моя мать обессиленно собирала обломки обломков, объедки объедков в наш старый котел, чтобы варить их всю ночь и сделать к утру целительный бульон для Буяна.

Но на следующее утро нас никто не разбудил. Не было привычных окриков управляющего и звонкого гонга. В амбар словно бы ворвались звуки, доселе слишком привычные, а потому почти не различимые. Порывы ветра, щебетание птиц, постукивание ветвей о крышу. И, заслышав их мелодию, работники стали привычно вставать и потягиваться, медленно, болезненно и удивленно шевелясь на своих нарах. После вчерашней трапезы они чувствовали себя непривычно сытыми и особенно изможденными.

Буян продолжал лежать на нарах лицом к стене. Я вскочил, проверил, как там мать, за ночь она стала еще тоньше и еще бледнее, как будто бы она сама всю ночь томилась на огне, отдавая свои последние силы этому бульону. Принес воды и дров. Поставил воду, чтобы все смогли попить отвар из трав перед новым трудовым днем. А потом уже отправился к Буяну. Его поза была ровно такой, какой она была и вчера, когда я видел его перед сном. И я понял, что мне нужно во что бы то ни стало вспомнить его последние слова.

Буян мечтал о красивой смерти, о том, чтобы искриться, чтобы озарять всё вокруг, уходя в мир иной. И конечно же он готовил какие-то прекрасные и запоминающиеся слова, чтобы их произнести перед уходом. Но, похоже, его желание не сбылось.

Я силился вспомнить, как он ужинал вчера. Как замолк. Как ушел на нары. Надо было отмотать эту плёнку назад, как выражался сам Буян, когда рассказывал о чем-то, что происходило с Громилой и Праведником, и что он как рассказчик по какой-то причине забыл пояснить. Я отматывал и отматывал, и никак не мог сообразить, о чем же мы все говорили за ужином.

Ага, вот оно. Кажется, все стали вспоминать самые вкусные блюда, которые когда-либо ели. Да, точно. Кто-то стал рассказывать о расстегаях со смородиной. Потом речь зашла о заливном. Слова, которые я хорошо знал, которые слышал и запоминал по своему обыкновению с легкостью. Но которые не рождали в моих мыслях никаких образов. Я не знал, как это выглядит. Хотя я понимал, как это готовится и каково оно на вкус. Более того, я даже мог с легкостью перевести все это на язык наших хозяев.

Точно. Вот оно. Последнее, что я слышал от Буяна, было что-то довольно грубое и неблагозвучное. Кажется, в тот миг его прекрасная геометрическая личность перекосилась, грани сдвинулись, тускло звякнув и превратив все его черты в искривленные, изуродованные рабством и болезнью. Потому я никак не мог это вспомнить: мне просто не хотелось вспоминать. Но пришлось.

Последними словами Буяна были ругательства в адрес наших хозяев. Он сказал, что жалеет, что ест сейчас соус из этих костей, и что лучше бы эти кости не достались нам, а застряли бы в их уродливых и самодовольных глотках и все они поперхнулись бы и подохли: и управляющий, и хозяева, и их трое детей. «Почему трое? А малыш?» – хихикнул кто-то из работников. «А малыш может и остаться, ведь он пока что мяса не ест, ему нужно лишь мамочкино молоко. Так что пусть себе живет. Пока не подохнет без молока». Вот что сказал Буян перед смертью. Он просто не знал, что это и будут его последние слова. И никто не знал, поэтому все, кто сидел за столом, кроме меня, матери и Ядвиги, громко заржали.

Ничего, успокаивал я себя. Он пошутил перед смертью. Развеселил людей. Поддержал их. Просто пошутил. Последними словами Буяна стала шутка. Это совсем даже не плохо.

Но было еще кое-что, что меня огорчало в этом происшествии. Что Буян теперь не сможет стоять возле моего смертного одра, чтобы услышать уже знакомую, но чрезвычайно важную для меня предсмертную фразу: «Всегда надейтесь на свободу».

* Птицы, ветки и ветер пели у амбара, работники продолжали медленно собираться в поле, не обращая внимания на мои слезы и на причитания моей матери по Буяну. А тем временем дверь амбара распахнулась, и на пороге появился солдат. А потом – еще один, и еще. И вскоре амбар наполнился военными, они быстро ходили, быстро думали и быстро говорили на разных языках, большинство из которых, впрочем, я понимал. Они смеялись, похлопывали всех по плечам, жали руки и уверяли нас, что теперь все будет хорошо и что нам остается