Я слушал Буяна, как всегда, застыв от восторга. Его рассказы о жизни Праведника, Громилы и Рогнеды всегда меня увлекали. И вдруг я тоже почувствовал надежду. Моя надежда была еще совсем слаба, это была едва родившаяся, бледненькая и болезненная надежда, которую можно было легко загубить, если не начать ее тут же отогревать и подпитывать. Но все-таки это была именно надежда, которую немедленно стала пестовать одна из моих частей. Не та часть, которая показывалась, едва мы переступали порог большого дома, не та часть, которая помогала матери на кухне и драила котелки и чугунные сковородки песком, это была моя истинная, самая великолепная часть, которая являлась лишь в те часы, когда Буян рассказывал свое кино. Это был подлинный я, восторженный, разноцветный, полумертвый от счастья. И он теперь надеялся, что однажды попадет в волшебный город, из которого насильно угнали мою мать – сначала в лагерь, а затем в амбар, сделав из нее работницу, – он, то есть я, надеялся, что попаду в этот волшебный город и посмотрю фильм о Праведнике, Громиле и Рогнеде. И, конечно, о злом Кремеле. Своими глазами увижу их. Своими ушами услышу. Всем телом откликнусь на их судьбу.

«А как называется фильм?» – спросил я Буяна.

«Какой?» – кажется, он отвлекся и забыл, о чем мы только что говорили.

«Ну, про Праведника, Громилу и Рогнеду», – напомнил я ему.

«А, этот. А зачем тебе?» – он снова прищурился.

«Если я однажды попаду в кинотеатр, то посмотрю его», – убежденно ответил я.

«Дружище! – воскликнул Буян. – Я вижу, ты надеешься освободиться? Что ж, я помогу тебе. Фильм – запомни! – называется… – Тут он замешкался и внезапно прошептал: – Слышишь? Гонг. Нам пора возвращаться!»

Я затих и стал прислушиваться, но никакого гонга не было. Лишь ветер приятно шелестел пожухлой травой и в зарослях щебетали воробьи.

* Когда хозяйка родила своего четвертого ребенка, нам устроили праздник. Утром следующего дня в амбар принесли целый таз костей – без мяса, уже вываренных, но еще довольно крепких. Обе наши женщины, кормившие всех работников, засуетились и стали ссориться. Ядвига настаивала на том, что из костей надо сделать бульон. Но мать, раздобывшая на уже убранном поле остатки подмерзшей картошки и собравшая в моем овраге – там, где был похоронен Печник и где каждое воскресенье ждал меня мой деревянный дракон с влажной морщинистой шеей, покрытой темным мхом, – крупную крепкую крапиву, собиралась сделать из всего этого клёцки и залить их густым костяным соусом с лебедой. В конце концов, ее выбор пришелся всем по душе, и обиженная Ядвига удалилась на улицу, надеясь найти к столу еще каких-нибудь трав.

Хозяева нас совсем не кормили, поэтому еду мы привыкли добывать себе сами. Хотя, конечно, и здесь были свои законы. Мы не имели права брать то, что выращивалось на полях (кроме никому не нужных жухлых и замороженных остатков), мы не имели права охотиться в хозяйском лесу, да и в других лесах тоже. Основной едой у нас были разные травы и коренья, хозяйские объедки и изредка найденная падаль – ее тащил в амбар Буян и всякий раз с удивлением рассказывал, что – бывает же такое, птица летела-летела, да и убилась об дерево. Или, скажем, другое чудо: шел Буян себе, шел да внезапно нашел на дороге целое гнездо с ярко-голубыми, как небеса, мелкими птичьими яйцами, коих была двадцать одна штука то есть ровно столько, чтобы каждому работнику досталось по яйцу, включая меня, переводчика.

Работники слушали его и усмехались: было понятно, что Буян нарушал закон, разорял гнезда дроздов и ловил мелкую живность, из которой потом жадно готовились жидкие супы. Но все молчали. Среди нас предателей не было, хотя рабов было большинство.

Те, у кого были огромные грани рабской натуры и маленькие грани хозяйской, лишь гнули спину на хозяйских полях от зари и до зари, а в сумерках добывали и сохраняли пищу и чинили себе одежду с помощью нитей и лоскутков, полученных из одежды умерших, не выдержавших несвободы.

«Тот лес был заколдованный, – между тем, таинственно вещал Буян, подложив себе под голову шмат густого сена, которое хрустело от его движений и его слов, словно придавая рассказу точности и странного ритма. – Корни деревьев ползли по земле, как гигантские змеи, а неба в этом лесу видно не было, потому что пышные кроны заслоняли от одиноких путников и солнце, и звезды…»

И я шел по этому лесу вместе с Громилой и Праведником. Я чувствовал ароматы земли и слышал пугающий шорох в зарослях. Мы останавливались и переглядывались: должно быть, это какие-то зверьки шуршат сухой листвой в поисках добычи. И снова шагали в чаще, медленно двигаясь к своей заветной цели.

Праздничный ужин был в самом разгаре, но работники ели молча. И лишь к концу трапезы все развеселились, стали галдеть и петь песни, а вместе с ними развеселился и я, ведь никогда в жизни мне еще не доводилось есть таких вкусных клёцок. Только Буян был как-то непривычно задумчив, и когда я подсел к нему и попросил рассказать мне еще про Громилу и Праведника, лишь замотал головой – так, словно и вовсе не умел говорить. «У тебя болит живот?» – спросил я его.

* Я помнил, что иногда Буян жаловался на боль в животе, и когда это случалось, он не мог ни рассказывать кино, ни ходить в поле. Именно поэтому как раз накануне нашего праздника хозяин и управляющий вызвали нас с Буяном в большой дом и страшно кричали на него, называя такими плохими словами, о которых я, переводчик, мог лишь догадываться. Они что-то вопили о его дурном происхождении, о том, что его мать пыталась избавиться от него, когда он был еще у нее в утробе, требовали признать, что он обязан выполнять свою работу хорошо, несмотря на болезнь, потому что иначе они отправят его обратно в лагерь и там его непременно сожгут в печке, как старую гнилую корягу. Он должен быть благодарен своим хозяевам, что те терпят его, бездельника и симулянта. Благодари в какой-то момент потребовал хозяин, и управляющий громко и удовлетворенно хмыкнул. Буян медленно и обреченно опустился на колени. Хозяин пихнул ему свою лоснящуюся розовую руку, и Буян поцеловал его массивное золотое кольцо с печаткой: до самой руки хозяин бы не позволил ему дотронуться.

Я знал, что Буяну действительно плохо и больно, и видел, как он сдерживается, чтобы не упасть прямо тут, в хозяйской гостиной,