– Я хочу обратно, – показала знаками я. – Когда нам снова понадобится еда, можно будет вернуться сюда. Если мы захватим с собой больше, чем сможем унести, по дороге мы что-нибудь выроним, и тогда… – Я пожала плечами. «И тогда нас услышат». Но я могла этого не говорить.

Кивнув, папа осторожно меня обнял. Несмотря на то что я не видела его лица, объятие придало мне силы.

Мы покинули деревушку, и церковь словно провожала нас взглядом. Ощущение было странным. Я несколько раз оглядывалась назад, и последним, что мы видели, был шпиль церкви. Его было видно еще минут двадцать, словно он вытягивался вверх, стараясь как можно дольше не терять нас из виду. Я просто стращала сама себя. Линна сказала бы, что это господь наблюдает за мной. «Да, точно, – ответила бы я, – пока что это получалось у него просто замечательно».

Через десять минут после того, как шпиль церкви наконец скрылся из виду за складками местности, мы увидели человека.

Я заметила его первой. Я остановилась так внезапно, что шедший следом папа наткнулся на меня, и я ощутила лодыжкой холодный поцелуй лезвия импровизированного копья. Папа быстро отступил в сторону, встав плечом к плечу рядом со мной, и я поняла, что он вспомнил убитых велосипедистов. Дома мы обсудили это – кто мог это сделать, зачем, и как далеко эти люди сейчас. Но самым страшным было замечание Линны. «Мы снова превращаемся в зверей».

Человек стоял на дороге в ста метрах впереди. Невысокий и худой, одетый во все черное, он как-то кренился влево, словно пугало на сломанной ножке. Мне потребовалось какое-то время, чтобы узнать белый воротничок. Это был викарий. Но у него было что-то не так с лицом.

Я приветственно подняла руку, и викарий помахал в ответ. После чего направился к нам.

Папа привлек мое внимание и показал знаками:

– Будь осторожна, оставайся начеку.

– Правда? – ответила я.

Но папа уже повернулся лицом к приближающемуся мужчине.

Викарий был в круглых очках без оправы с одним треснутым стеклом, и шел он, заметно хромая. Приближаясь, викарий не отрывал от нас взгляда. Он напомнил мне Отиса, когда тот, увидев что-нибудь интересное или что-то такое, что могло оказаться добычей, держал голову направленной в одну сторону, в то время как остальное его тело двигалось вперед. Именно так в природе охотник сохраняет сосредоточенность, не теряя добычу из виду. Приблизившись, викарий достал записную книжку, и я шагнула вперед, чтобы ее взять. На нижней его губе и подбородке темнела запекшаяся кровь.

«Я Преподобный, – гласила выведенная кривыми каракулями запись в блокноте. – Вы присоединитесь к моей пастве Притихших?» Я показала записку папе, затем вернула блокнот викарию.

Взгляд «преподобного» метался между нами, неизменно останавливаясь на мне. «Ему страшно», – подумала я, но затем, присмотревшись внимательнее, поняла, что ошиблась. Внешне викарий сохранял полное спокойствие, одну руку он держал в кармане, поза его оставалась небрежной. Лишь взгляд двигался быстро.

– Он мне не нравится, – показала я знаками папе, и тот кивнул в ответ.

Похоже, наш язык жестов произвел впечатление на «преподобного». Помахав мне, он кивнул, вероятно, приглашая продолжать. Однако я этого не сделала. Викарий показался мне чересчур настырным, чересчур напористым. Он пригласил нас присоединиться к его пастве, даже не поинтересовавшись, кто мы такие, откуда мы. Это показалось мне слишком самонадеянным.

И кто такие «Притихшие»? Прописная «П» встревожила меня, сама не знаю, почему.

Оглядевшись по сторонам, папа указал жестом на записную книжку. Викарий протянул ему ее вместе с огрызком карандаша.

Пока папа писал, я оценила наше положение. Мы находились на открытом месте, дорогу с обеих сторон окаймляли живые изгороди, а в десятке футов над головой кружили несколько веспов. Я заметила еще несколько тварей, усевшихся на живой изгороди, и другие веспы должны были быть в полях за ней. Почувствовав себя беззащитными и уязвимыми, я пожалела о том, что мы остановились.

Снова посмотрев на «преподобного», я увидела, что он читает написанное папой. Викарий нахмурился. Рассердился. Затем раскрыл рот в улыбке, и я с ужасом подумала, что он сейчас заговорит.

Однако викарий не мог говорить. Поморщившись от боли, он широко раскрыл рот и чуть опустил лицо, показывая нам окровавленный, изуродованный корень своего вырванного языка.

Ахнув, я всплеснула руками и отступила назад. Папа не двинулся с места. По побелевшим костяшкам его пальцев я поняла, что он крепко стиснул рукоятку обоюдоострого копья. «Вот в чем дело, – подумала я, глядя на продолжающего ухмыляться «преподобного». – Вот что я пыталась разглядеть. Он сошел с ума».

Папа махнул мне рукой, и мы прошли мимо викария. Тот тронул меня за плечо, просто прикоснулся, не собираясь хватать, но я отшатнулась в сторону. Он посмотрел на меня так жалобно, что я остановилась и протянула руку. Однако вместо того чтобы взять ее, «преподобный» снова открыл рот, показывая мне остатки своего вырванного или отрезанного языка, и я почувствовала в его дыхании гнилой смрад.

Мы пошли дальше, и папа взял меня за руку. Он не держал меня за руку уже много лет – так хотела я, не он, – и я почувствовала, как слезы обожгли мне глаза при мысли о том, что папа сделал, от чего отказался, чем пожертвовал, чтобы помочь мне прийти в себя после аварии и двигаться дальше. Чего он лишился. На какое-то мгновение я почувствовала себя рядом с ним в полной, абсолютной безопасности, – детское чувство, которое я уже давно не испытывала. Со времени аварии. Невинная, слепая вера маленьких детей в то, что родители защитят их от любых напастей. И сейчас я попыталась снова ухватиться за эту веру, поскольку она прогоняла прочь все остальное. У меня мелькнула мысль: доставляет ли наше прикосновение папе такую же боль, такое же утешение, как и мне.

Дорога вела вниз в долину, извиваясь и петляя, но просматриваясь на несколько сот метров вперед. Я знала, что нам нужно сюда. Этот путь вел назад к нашим близким и относительной безопасности, и к тем остаткам прежнего мира, к которым еще можно было прикоснуться через мой планшет. На какое-то время я отбросила прочь свои тревоги и страхи относительно того, каким стал онлайн-мир…

…только не сейчас, оставим это на потом, когда я снова буду в безопасности…

…принимая в распростертые объятия ту действительность, которая у нас была. Независимо от того, была ли у «преподобного» паства, тот, кто вырвал ему язык, совершил безумие. Я не сомневалась, что викарий по-прежнему сохранил способность стонать и визжать. Он по-прежнему мог погубить тех, кто рядом с ним, если не станет следить за собой.

«Преподобный» шел следом за нами. Увидев папино лицо, строгое и угрюмое, я оглянулась на викария, уверенно шагающего за нами. Хромота бесследно исчезла – возможно, он прибегнул к этой уловке, изобразив немощь или травму, чтобы вызвать у нас сострадание. Теперь «преподобный» казался совершенно другим человеком. Он стал более уверенным в себе, выше ростом, более внушительным. Более сильным. Викарий шел неспешной походкой, в то время как мы торопились. И хотя в его поведении и выражении его лица не было ничего угрожающего, в меня он вселял ужас. Безумие висело над ним буквально осязаемой аурой. Лицо несло на себе печать содеянного.