Папа потянул меня за руку, и мы ускорили шаг. Я сосредоточилась на том, что было под ногами, опасаясь того, что если мы споткнемся или заденем какой-нибудь камень, этот шум выдаст находящимся поблизости веспам наше присутствие.

Нас нагнала, затем опередила тень, и вот уже «преподобный» пятился задом перед нами, раскрыв рот и демонстрируя корень своей новой веры. Ему пришлось перейти на бег, чтобы не отставать от нас. Черкнув что-то в записной книжке, он вырвал страницу и протянул ее.

Я выхватила листок у него из руки.

«Со мной и Притихшими вы спасетесь. Научите меня своему безмолвному языку».

Я разжала руку, и листок улетел прочь. «Он споткнется, – подумала я. – Упадет, и хотя само по себе это не станет достаточно громким шумом, но вот крик боли станет. Он нас…»

Отпустив мою руку, папа выставил вперед рукоятку швабры с привязанными на концах лезвиями. Он угрожающе направил ее на «преподобного», и тот остановился так внезапно, что папа едва не пронзил ему горло насквозь: острие ножа ткнулось в белый воротничок на шее викария. Крови на воротничке не было. «Наверное, снял, перед тем как ему вырвали язык, – подумала я. – Или он сам себе его отрезал».

«Преподобный» быстро заморгал глазами, скрытыми очками без оправы. Одна рука стиснула карандаш, другая – записную книжку. Он медленно принялся писать еще что-то.

Шагнув вперед, папа решительно оттолкнул викария в сторону, и я поспешно последовала за ним. Спускаясь вниз по пологому склону, я несколько раз оглядывалась и видела «преподобного», стоящего на дороге, спиной к нам, смотрящего на то, что он написал в своем блокноте. Поза его внешне казалась рассеянной, однако я понимала, что это не так.

Когда я оглянулась в последний раз, викарий исчез.

Я посмотрела на папу, но тот был полностью поглощен тем, чтобы как можно быстрее и бесшумнее уйти подальше от безумца. Я опять взяла было его за руку, но папа лишь быстро пожал мне руку и высвободился.

Через час мы без каких-либо происшествий дошли до коттеджа. Богатая добыча должна была бы обрадовать нас, но мы оба были на взводе. Не знаю, рассказал ли папа кому-нибудь про встречу с викарием.

Я решила промолчать о ней.

Удалившись в маленькую комнату, в которой я устроилась, я проверила планшет. По-прежнему подключенный, по-прежнему полностью заряженный. Открыв альбом, я вошла в «Безмолвие».

Возможно, потому что больше никто за этим не следит. Возможно, потому что не осталось никаких фильтров, ни электронных, ни моральных. Возможно, потому что я присматриваюсь внимательнее, глубже копаюсь там, куда прежде не заглядывала. Но я так не думаю. Я думаю, дело совсем в другом. По-моему, это потому, что все меняется, и точно так же, как папа видит вокруг то, что прежде считал невозможным, – например, эти двое велосипедистов, убитых ради их велосипедов, – так и я вижу и чувствую то, чего раньше не было.

Сев на кровать, я перекусила тем, что захватила с собой. Тарелка консервированных фруктов с заварным кремом. В детстве я очень любила это лакомство, однако сейчас его вкус нагнал на меня тоску. Быть может, потому что особого выбора не было. Я продолжила набирать текст.

Социальные сети изменились. Стали другими. Затхлыми… впрочем, нет, не затхлыми. Странными. Менее надежными, больше склонными к истерике. Возможно, интернет сходит с ума.

Раньше, если я находила что-либо тревожное, всегда было, куда отступить, целое море относительно нормального, поскольку большинство людей предпочитают серфить именно в нем. Каждому человеку присуще любопытство, и порой оно может толкнуть его взглянуть на то, чего он обыкновенно избегал. Но по большей части люди были совершенно нормальные. И вот эта нормальность бесследно исчезла.

Теперь никто больше не знает, что такое нормально.

Начнем с того, что очень много разговоров о самоубийстве. Целые разделы «Ю-Тьюба», ссылки в «Твиттере», объявления и фотографии в «Фейсбуке» и других страничках, и всё про тех, кто ищет выход. Я перестала смотреть, увидев три-четыре «прощальных» фильма, произведших на меня тягостное впечатление. Но они повсюду, и порой мне просто не удается избежать фотографий и комментариев.

Из Европы и не только продолжают приходить новости, в таком большом количестве, так быстро, что я не успеваю за ними следить и просто пропускаю. Это все равно что выбрать одно-единственное предложение из книги в пятьсот страниц; понять весь сюжет я не смогу, в лучшем случае мне удастся ознакомиться с отдельными разрозненными сценами. Я делаю все возможное, но… расстояния словно увеличиваются. Сегодняшнее путешествие туда и обратно, наверное, миль пять-шесть, показалось целой вечностью. Франция теперь находится где-то в другом мире.

Слышны призывы и крики, написанные текстом и буквальные, со стороны тех, кто хочет, кто жаждет порядка. Правительство, полиция, военные, пресса, местные власти по-прежнему издают официальные обращения. Однако становится все труднее отличить настоящие обращения от ложных. По «сети» распространяются противоречащие друг другу советы. Оставайтесь дома… двигайтесь на север. Не прикасайтесь к веспам… мертвые веспы не представляют никакой опасности. Они умирают… их распространение продолжается.

И есть еще «токсичные люди». Таких в «сети» всегда было полно, однако сейчас именно они производят больше всего шума (порой мне хочется, чтобы они сделали это буквально, потому что, право, нам и без них хватает забот). Экстремисты всех основных религий утверждают, что это их конкретный Судный день, апокалипсис или что там еще. Далекие от религии люди также выступают во весь голос, в безумном рвении обвиняя религиозных фанатиков. Простой народ винит правительство. Экологи заявляют, что это расплата за то, что нашу планету столетиями безжалостно насиловали. Французы обвиняют англичан, Англия обвиняет Россию, русские обвиняют всех и вся. В интернете целая паутина ненависти, и мне хочется знать, кто сидит в центре, улавливая вибрацию и выжидая, когда нанести удар.

Складывается такое ощущение, что как только общество начало рушиться, люди лишились способности отличать добро от зла. Впрочем, а была ли она у них когда-нибудь? Папа говорит, он всегда с ужасом думал о том, что плохие вещи происходят с хорошими людьми, но я гадаю, а были ли вообще когда-нибудь хорошие люди. Мир становится больше, группы, в которых мы живем, становятся меньше, и мы возвращаемся к тому, каким все было раньше. Снова становимся зверьми, как говорит Линна. Тысячи лет назад мы жили в деревнях. Десятки тысяч лет назад – маленькими кочевыми племенами.

Что дальше?

Возможно, нам уготовлено встречать будущее поодиночке.

– Твою мать, какая же тоска, – прошептала вслух я.

Разговаривать с собой – странная привычка, и я делаю так, только когда очень расстроена, подавлена или заведена и мне хочется кричать. Но в настоящий момент достаточно было одного шепота.

Захлопнув крышку планшета, я откинулась назад. Закрыв глаза, я увидела «преподобного» и его жуткий изуродованный рот, почувствовала на себе его взгляд, жадно следящий за тем, как я разговариваю жестами, подобно тому как изголодавшийся человек смотрит на кусок жарко́го.