– Дамы и господа, просим вас занять свои места. Аукцион начнется через пять минут!

– Вы позволите? – предложил мне руку Ермолов.

Внизу девочки с ресепшен торопливо проверяли приглашения, раздавали карточки с номерами участников и сообщали номер кресла. Основные покупатели сидели в центре зала на первых рядах, продавцы – позади них. Проходы по обеим сторонам были забиты галерейщиками, студентами, журналистами и любопытными туристами. Аукцион – публичное мероприятие, теоретически кто угодно может прийти на него бесплатно. В дальнем конце зала стояли носильщики в коричневых комбинезонах. Я обернулась посмотреть, есть ли среди них Джим. На обычных аукционах носильщики сами выносили картины на подиум, но для сегодняшнего мероприятия «Британские картины» выбрали пару симпатичных юношей в одинаковых фраках и белых перчатках. Если честно, они напоминали стриптизеров, приглашенных на девичник.

Ермолов взял деревянную табличку с номером и проводил меня на мое место.

– Может быть, увидимся завтра? – тихо спросил он.

– Может быть, – ответила я.

Павел поцеловал меня в щеку и пошел к сцене. По бокам сидели телефонисты, перед которыми стояли до блеска отполированные старомодные телефоны. Еще одно нововведение: все они были одеты в фирменные цвета «Британских картин». Юноши, важные и серьезные, в костюмах и золотистых шелковых галстуках такого же оттенка, как и длинные вечерние платья без бретелей на девушках. Одну руку они держали на трубке, и эта поза, чем-то напоминавшая лошадей, выстроившихся в ряд перед скачками, добавляла напряжения царившей в зале атмосфере. Пандора поймала мой взгляд и быстро, заговорщически улыбнулась. Она выглядела гордой и взволнованной. Перед тем как в зале погас свет, я заметила да Сильву. На нем была синяя рубашка с большим логотипом «Поло», не из подаренных мной вещей. Но он все-таки пришел. Я тут же расслабилась, но внутренне вся дрожала от предвкушения. Игра начинается!

Из динамиков громко зазвучала четвертая часть Девятой симфонии Бетховена, включились прожектора, и на экране за сценой появился логотип аукционного дома «Британские картины». Телефонисты встали, поднимая телефоны, и шипение толпы перешло в восторженные возгласы и крики. Люди аплодировали каждому лоту, возникавшему на экране, изображения картин перетекали в имена художников. Все снимали происходящее на смартфоны, стараясь ничего не упустить, еще немного – и они достанут зажигалки, как на рок-концерте. В фильме показали двадцать основных лотов от Моне до Поллока, потом экран погас, музыка стихла, и в зале воцарилась тишина. Через пару секунд зазвучало начало главной темы из «Рокки». Господи! На экране одновременно возникли де Кунинг и Гоген – мой Гоген! – обработанные в ярко-розовых и голубых тонах, а потом по центральному проходу в зал вбежал Чарльз Иглз в бархатном смокинге. Толпа зааплодировала, поднимая кулаки в знак приветствия, когда он ловко запрыгнул на подиум. Что же такое творится с аукционным домом?

Бедняга Руперт! Иглз, как заправский актер, подождал, пока в зале не включат свет, впитывая напряжение в зале. Сладкие мальчики вынесли на сцену первый лот, Баскию, и почтительно водрузили его на стойку. Началось!

Восторг перешел в напряженное внимание. Иглз разобрался с первыми лотами, там особых сюрпризов не было. Баския ушел за восемьдесят, потом Кайботт и Мане, все ушли за цену выше резервной тысяч на двести. Четвертым номером шел Поллок, начальная цена пятьдесят миллионов. После первого удара молотка девушка из телефонного банка, сидевшая рядом с Пандорой, подняла табличку, потом повысил ставку кто-то из зала, потом еще одна ставка по телефону, и наконец табличку скромно подняла японка на первом ряду.

– Сто пятьдесят! – крикнул Иглз. – Ставки сделаны?

Новая цена вспыхнула на экране за спиной Чарли в фунтах, долларах, евро и рублях. Еще одна ставка по телефону, потом еще одна, и все в зале ахнули. Сто восемьдесят. Невидимые покупатели как будто бы заразились происходящим в аукционном зале. Иглз с трудом успевал принимать ставки, цифры росли с бешеной скоростью. Двести тридцать. На эти деньги можно купить больницу. Двести пятьдесят. Двести шестьдесят. Ставки росли до тех пор, пока в телефонном банке в движении не остались только две фигуры: девушка, принявшая первую ставку, и очень напряженный юноша. Они не сводили друг с друга глаз, разговаривая с клиентами вполголоса, прикрывая трубку рукой и уговаривая их поднять ставку еще выше. Двести семьдесят. Двести восемьдесят. Долгое молчание.

– Услышу ли я двести девяносто миллионов?

Мальчишка что-то быстро бормотал в трубку, но по выражению лица уже было понятно, что сегодня не его день.

– Двести восемьдесят – раз… – произнес Иглз, и юноша сделал знак, что его клиент дальше поднимать не будет. – Два… Продано! Дамы и господа, лот продан за двести восемьдесят миллионов фунтов! – провозгласил Чарли, и зрители восторженно взревели.

Следующие несколько лотов я впивалась ногтями в ладони, сидела с идеально ровной спиной, стараясь ничем не выдать своего волнения, как будто происходившее меня совершенно не интересовало. Пока что Ермолов еще ни разу не поднял свою карточку.

– А теперь… «Пересечение» Виллема де Кунинга!

Мальчикам с трудом удалось поднять холст размером около четырех квадратных метров на нужную высоту на подиуме. Даже в свете прожекторов картина выглядела слегка блеклой, как будто типичные для этого художника яркие цвета выцвели, изломанные бамбуковые ветви и бледные, оловянного цвета линии, напоминавшие паучьи лапы, окружали единственное яркое пятно глубокого марганцево-голубого цвета. Картина меня раздражала. В ее плотности было что-то холодное и паучье, хотя, надо признать, она производила сильное впечатление. В геометрических формах, разбросанных по холсту, тоже было что-то шуршащее, ужасное, хищническое. Она завораживала, практически гипнотизировала. К такой картине почему-то не хочется поворачиваться спиной. Хочется все время держать ее в поле зрения и следить за ее действиями. Иглз подался вперед, наслаждаясь предвкушением зрителей.

– Дамы и господа, – медленно произнес он, переходя на шепот заправского соблазнителя, – начальная цена лота – шестьдесят миллионов!

Резервная цена была в два раза больше. Об этом писали во всех газетах, да и в каталоге значилась эта цена. Пандора почти сразу же подняла трубку. Черт! Зульфугарлы решил сделать ставку!

– Семьдесят миллионов, дамы и господа! Услышу ли я восемьдесят?

Ставки росли, цифры над головой Иглза менялись с той же скоростью, с какой его руки будто бы дирижировали невидимым оркестром, призывая собравшихся в зале делать все новые и новые ставки.

Цена перевалила за резерв и плавно подбиралась к двумстам. Пандора продолжала говорить по телефону, поднимая руку всякий раз, когда клиент давал ей новую цену. Неужели Зульфугарлы передумал? Неужели он решил купить де Кунинга, а не Гогена? Руперту грозит инфаркт. Жирный засранец его, конечно, заслужил, но мне это совершенно не нужно.

После ставки в двести пятьдесят миллионов участников осталось трое. Один в зале, седовласый американец, которого я видела на приеме, двое – в телефонном банке. Американец спрыгнул на двухстах семидесяти миллионах.