В луже света у забора напротив стоял Ханибой, такой маленький на фоне окружающих просторов. Я приблизился по утоптанной земле. На его локте висел дробовик с открытым казёнником – в искусственном свете были видны два блестящих медных патрона. Он заметил, что я смотрю на оружие:

– Мне разрешают закрывать казённик, только если какой-нибудь идиот полезет в поле или через забор. Дайте-ка бутылку.

Я передал ему свёрток. Следующие десять-пятнадцать минут Ханибой то затягивался, то пил, приговаривая «Ух!» и «Вот так!» и шипя, когда алкоголь ударял в желудок. Наконец удовлетворившись, он обратился ко мне:

– А вы не так плохи, верно? Вы тут как дома.

– Не уверен, – ответил я.

– Не, совсем не плохи. Потому что не лучше меня, – он утёрся тыльной стороной ладони и сплюнул на землю. – Невинное дитя не стало бы ходить и спрашивать про куплеты «Стаколи», уж поверьте.

– Наверно, я наделал достаточно плохого. За океаном.

– Нет, я не про то. Но это не моё дело.

– Пожалуй. Так что насчёт песни? Куплетов в конце «Стаггера Ли»?

– Я вам расскажу, – Ханибой воздел руку, – хотя в последние двадцать лет не особенно про это думал. Не хотел. – Он зажёг сигарету спичкой, указал на бутылку, которую я с глупым выражением лица держал, сделал последний огромный глоток и пустился в рассказ:

– Дело было в Блайтвилле. Нам сказали чистить болота. Хорошие деньги платили – знай руби дрова и убивай треклятых змей, что лезут отовсюду, а тебе дают пять долларов в неделю. Тогда ещё не случилось наводнения двадцать второго, и тем более настоящего наводнения через пять лет после первого, и этих насыпей везде ещё не было. – Он задумался. – Я был совсем зелёный, но босс фермы видел, что я знаю, как обращаться с лошадьми и мулами, и что я живу с мамой поблизости, так что никуда не денусь. И вот он сказал мне, Зайцу и Джофуссу скакать на запад, в холмы, мимо хребта Кроули и Ньюпорта, найти там нашу скотину и вернуть в Ньюпорт. Я, значит, должен был скакать во главе стада, Заяц – сбоку, а Джофусс – ближе к концу. Двадцать голов скота и всего трое нас – самые надёжные н***. Может, поэтому всё и пошло к такой-то матери – потому что нас было всего трое. Не знаю. Вот, едем мы на запад, дороги всё у́же, земля всё выше. Н*** там бывать не любят – местные не хотят, чтобы мы после заката были в их городах, амбарах, вообще рядом с их водой, женщинами и детьми.

Мы, значит, нашли ферму Ходжсона. Хозяин явно не хотел говорить с чёрным вроде меня, но всё равно сказал, как найти поле, где он пасёт свой скот. Мы поехали – поле было на склоне одного из первых озаркских холмов. В лесу темно, света нет, и на небе, знаете, такое большое… большой ком из туч, понимаете? Чёрный, как зад моего папаши, и он закрыл солнце. Будто Старая Ханна спряталась за горами и оставила нас в потёмках до настоящего заката.

Я ехал на мулице, и она упала, скинув меня – то ли наступила в нору, то ли поскользнулась на камне, в общем, сломала ногу. Лошади орут, как люди, но мулы просто воют – «Аууууу!». Никогда не слышал такого крика – разрази меня гром, но эта мулица прямо рыдала. – Он помолчал. – Знаете, я такой злодей, что обо мне песни надо писать, но я же тоже люблю. Женщин люблю, и о собаках никогда не думал плохого. Кошек, правда, не выношу, но вот хорошая собака – это одна сплошная любовь. Но я как услышал эту мулицу – меня охватило такое горе, какого раньше не бывало. Заяц с Джофуссом поняли, что втроём нам скотину не вернуть, и я им сказал: езжайте на ферму Ходжсона и спросите, можно ли переночевать у него в амбаре, а там разберёмся, что делать со скотом. Подождал, пока они отъедут, потом достал свою пушку сорок первого калибра, приставил мулице к башке и закончил её страдания. Хрусть – и тишина… такое непросто забыть.

Собирался уже идти за ними, но тут небо разверзлось, и, клянусь, я аж пригнулся – так напугался грома и молнии. Побежал подальше от мулицы под деревья спрятаться от грозы – там-то я и увидел белую женщину.

– Белую женщину? – потрясённо переспросил я.

– Не просто белую, а белую – волосы белые, платье белое, всё белое. Она меня манила своей красивой ручкой, мол, «иди ко мне», и я пошёл, хотя стало очень страшно. Но дождь молотил вовсю, было холодно, и – в общем, может, я был не в себе, но рядом с леди дождь казался слабже. Я к ней подошёл, спросил, как дела. Она засмеялась, поздоровалась, взяла меня за руку своей холодной рукой, начала мурлыкать какую-то песенку, потом сказала: «Пойдём со мной в лес, тебя ждёт кровать и еда». А я был усталый и голодный, а её голос прямо-таки обещал тёплое одеяло и хорошую еду – свинину, мамалыгу, овощи, кукурузу. Ну и я пошёл с ней в лес, понимаете?

Мы долго шли, и я спрашиваю: «Куда мы идём?». Она сказала что-то похожее на «Кипердилли», но не совсем то, если вы меня понимаете – потом-то я понял, что она сказала. Она говорит: «Ты, значит, любишь музыку», и я говорю, что да, умею немного на гитаре. Папа мне оставил гитару, а потом уехал в Техас. Она начала мурлыкать и петь что-то про королей, короны, говорящую чёрную стену, а я иду, слушаю, и музыка в меня вливается. Понимаете, будто проникает в меня.

Я сказал, что не совсем понимаю. Ханибой отпил ещё виски, закурил сигару и задумался:

– Знаете, как бывает, что песня привяжется и не отвяжется? Пара строчек всё играют и играют в голове, как будто река течёт сквозь тебя без спросу.

– Кажется, понимаю. Можно нам сесть?

– Не, во дворе нельзя, – Ханибой помахал рукой на вышки с обоих концов – электрический свет с вышек освещал хлопковое поле, кажущееся обсидиановым с белыми точками. – Если сяду, разжалуют из блатных и дробовик отнимут. О, да вы похожи на килограмм собачьего дерьма, который каток переехал. Может, пойдёте домой?

– Нет, я в порядке. Продолжайте, пожалуйста. Вы говорили о музыке – о песне «Алая корона».

– А, так вот как она называется, – он издал невесёлый смешок и снова сплюнул. – Она не просто привязалась, как хорошая песня буги-вуги, а вошла как-то наискось. Эта женщина, она играла с тактом, с ритмом – я жду, что такт будет такой, а она возьми и спой другой, а чёрная стена всё говорила, и песня входила в меня и моё тело, понимаете? Будто я, слушая, подхватил сифак. Но при этом хотел услышать ещё – музыка, как и белая леди, меня водила за нос.

Не знаю, сколько мы шли, но, когда она перестала петь, я уже был готов упасть замертво и слона съесть. Мы оказались в роще с яблонями, и вся земля была в яблоках – коричневые такие, с пятнами и дырками от червей. Белая повела меня за руку через деревья, и гнилые яблоки давились под ногами. Я смотрю вниз и понимаю, что на мне нет ботинок, и штанов нет, и мой член колыхается на ветру на глазах у неё и всего честного народа. И от этого, от того, что оказался голым под небом, мне стало страшнее всего – куда делась одежда? Как я её потерял? А если какой-нибудь белый увидит меня рядом с белой женщиной и с членом наружу – да меня тут же линчуют.