Повернулась ко мне, глаза пылают, грудь под лёгкой блузкой вздымается. И я вспомнил другой, куда более простой и приятный способ общения. Способ согнать невроз и раздражение. В очередной раз почувствовать её рядом, себя внутри неё. Факт — занимаясь сексом, мы ладили как никогда. И подмял её под себя, чувствуя, как горит, соприкасаясь, кожа, как она обмякает, словно тает. Торопливо расстегнул блузку, юбка смялась и задралась, я даже вижу край кружевных трусиков, которых на ней уже определённо быть не должно, снять их, долой.

Мышь остановила мою руку, не даваясь подняться вверх по голому бедру. Я буквально слышал, как кровь стучит в ушах, остановка вызывает стон, боль во всем теле. И смотрит Мышь так серьёзно, словно не лежит подо мной с задравшейся юбкой.

Пусть закроет уже глаза, не смотрит, душу выворачивая! Я поцеловал её, губы под моими раскрылись, выпуская внутрь, даже застонала, сводя чуть слышным стоном с ума. А потом вывернулась, из-под моих рук, из-под моих губ, ладонями в грудь уперлась, пытаясь отодвинуть, а на мне уже практически трусы горели, Мышкино маленькое тело всегда с ума сводило, и началось это, наверное, задолго до того, как я сам это факт осознал.

Я сломал её сопротивление, но целовать не стал, уткнулся лицом в её шею, чувствуя, как бешено бьётся на ней жилка.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что? — спросил её я, стараясь держать себя в руках. — Что опять не так?

— Я не буду с тобой спать, я от тебя беременею!

Я почувствовал, как отпускает, от Мыши я мог ожидать чего угодно, а эта проблема вполне решаема.

— Презервативы, — начал я, но Мышь перебила, и в голосе её была истерика.

— Да я уже беременна! — крикнула она.

— Тем более чего бояться? — обрадовался я и потянулся уже к её трусам, отодвигая, удерживая её руки. А потом осознал. — Что?

Она оттолкнула мои руки, встала, одернула юбку. Посмотрела на меня, все ещё сидящего с ошарашенным видом сверху вниз.

— Теперь спроси, от кого ребёнок.

И прошла в ванную, закрылась, щелкнув задвижкой. Я понял, что надо как минимум что-то сказать, пусть и сдуло все слова из головы нахрен. Ни одного мало-мальски подходящего не находилось. Я прошёл за ней, постучал в дверь. Тишина.

— Свеет, — позвал я.

И что дальше говорить? Спрашивать, от кого ребёнок? Нет, я ещё жить хочу. Счастливо, по возможности. Со всеми своими органами, особенно, с половыми. Будет ли она делать аборт? Я задумался, как сам к этому отношусь. Нет, однозначно нет. Но что решит она? Понятно одно, лучше не смеяться и не задавать глупых вопросов. Учусь, блядь, на своих ошибках.

— Света? Что ты…что мы будем делать?

А она все молчит. Хоть бы воду включила, чтобы я знал, что она там живая, не умерла, не испарилась, не трансгрессировала, блин. Так тихо, что слышно, как пыхтит Бублик на кухне, как стучит сердце моё. А её не слышно. На место растерянности пришла злость. Я не любил чувствовать себя нелепо, а именно так и чувствовал себя за закрытой дверью. Плюс примешивался иррациональный страх за Мышь, словно в моей ванной с ней могло случиться нечто страшное.

— Если не откроешь дверь, я её сломаю, — сказал я, действительно примериваясь, как ловчее выбить дверь, не покалечив стоящую за ней Мышь.

И тогда задвижка снова щелкнула, дверь медленно распахнулась. Мышь стояла с растерянным видом посреди ванной, глаза — блюдца. В них плещется страх и растерянность, такие, какие, наверное, мне никогда не доводилось испытывать. Кожа, и обычно светлая донельзя, сейчас стала бледной в синеву. Такой я её ещё не видел.

— У меня кровь, — шепнула она одними губами.

— Где? — я заметался взглядом по её лицу, рукам. И потом только понял. — Блядь.

Подхватил на руки, выбежал из квартиры, забыв её запереть, вызвал лифт, понял, что ехать он будет целую бесконечность, побежал по лестнице с Мышью на руках, чувствуя, как стреляет острой болью изувеченное колено. Не важно, потом все потом.

Усадил её в машину, застегнул ремень и рванул.

— Куда, в какую больницу?

— В нашу, только быстрее, быстрее.

— Потерпи, ещё три минуты.

Она спрятала лицо в ладонях, а я не мог ей этого позволить, мне важно было на неё смотреть, именно сейчас, даже страшно, что её глаза могут прятать. Я отнял её руки, такие холодные, ледяные почти, сжал их одной своей рукой, пытаясь отогреть. Она плакала. Молча. Я перевёл взгляд на дорогу вовремя, вылетел на красный, едва не снеся бабскую малолитражку, зато сберег для нас ещё тридцать секунд.

— Я-то потерплю, — наконец сказала она. — Я сколько угодно могу терпеть. Но вот он…Руслан, во мне уже два ребёнка погибло, пожалуйста, не допусти, чтобы это случилось снова, пожалуйста!

Вот сейчас порвать хотелось кого-нибудь. Убить. Если бы знать, что это поможет. Вот убью идиота на джипе, который мешает проехать мне на красный, и Мышь реветь перестанет, и все наладится. Её беременность была для меня пока чем-то недосягаемым, непостижимым. Не верилось, что в плоском Мышкином животе живёт маленький человечек и что он может погибнуть. Для этого надо было сначала признать, что он вообще существует, а тут Мышь ревет — и ни о чем не думается.

— Да что же там, блядь, — крикнул я и вышел из машины.

Прошёл к джипу, хотел вытащить водителя из машины и пинать ногами, но он был не при чём. Две машины не поделили перекрёсток, и их водители кричали друг на друга, настаивая на вызове ДПС. Я понял, что это надолго, мне сейчас и пять минут долго, что уж говорить о той, что сидит в моей машине и смотрит на меня огромными глазами, нутро вынимая так, словно я могу махом решить все её проблемы. Я пнул колесо, пожалел об оставшемся у дома мотоцикле. Открыл дверь.

— Давай дворами добежим, даже быстрее получится.

— У меня же… кровь.

— Да блин, на руках я тебя понесу.

Подхватил на руки, такую маленькую, такую лёгкую, а ведь внутри неё ещё один человек, матрёшка, блин. Пересек проезжую часть, лавирую между стоящими машинами. И побежал дворами. Мышь зубы стиснула, глаза зажмурила, по дурацкой своей привычке.

— Знаешь, — сказала вдруг она, когда я был уже готов выть от боли в колене. — Когда умер папа, я в больнице лежала. Поэтому… не приехала. Ребёнка… родить пыталась. И родила. У него пальчики были тонкие такие, и сквозь кожу было все вены видно. И кожа такая тоооонкая, кажется, прикоснись — и порвется. А я смотрела на него и думала, что, если бы не тяжесть всех совершенных мной ошибок, он бы не умер. Если бы моя матка не решила вдруг, что не создана для того, чтобы вынашивать детей. Если бы я не убила того, самого первого малыша…