Мне хотелось, чтобы она заткнулась. Перестала говорить. Не будила во мне вину. Не заставляла меня представлять маленькую Мышь с торчащим вперёд животом, комично смотрящимся на её худом теле, с животом, внутри которого погибает ребёнок. Ребёнок, которого Мышь так хочет. И сжалось сердце, и бежать захотелось ещё быстрее, чтобы уж в этот раз было иначе. Я не знал, нужен ли мне ребёнок. Но точно знал, что он нужен ей.

— Не могу больше, — продолжила Мышь. — Ничего не хочу, устала. И от ненависти твоей устала. Не могу больше притворяться, и сил нет. Научи меня ненавидеть, а? Так, чтобы на следующие десять лет хватило.

— Помолчи, пожалуйста, — ласково попросил я. — Хотя бы пока я тебя несу. Вон уже больница твоя, сейчас доставим тебя и все будет хорошо, все будет замечательно.

Зашёл во двор больницы, потерял несколько секунд на то, чтобы определиться, в какой корпус Мышь нести. Подбежал к женщине на посту.

— У нас тут… беременная, — запнулся я. — У неё кровь. Там прямо кровь.

— Сажайте свою мамочку, — пропела медсестра, вызывая у меня недоумение. — Сейчас врача приведу.

И ушла, скрывшись в лабиринте коридоров. Было до жути тихо, чуть слышно гудел вентилятор за стойкой, с улицы доносились неразличимые голоса. А здесь тишина, словно повымерли все. Только Мышь носом хлюпает.

— Не плачь, — снова попросил я, присел перед ней на карточки. — Ну что вот ты ревешь? Сейчас вот врач придёт, и все наладится.

Она посмотрела на меня серьёзно, из-под ресниц, слипшихся в стрелки, глаза чуть покраснели от слез. Подумала немного.

— Надо обещать, — говорит так тихо, что едва слышно, словно боится нарушить нежилую тишину этого места. — Пообещать что-то важное взамен. И тогда судьба смилостивится.

Я подумал — что я могу обещать? Сам факт торговли с судьбой вызывал у меня нервный смех, но Мышь, блин, не шутит. Верит.

— Хочешь, я обещаю, что больше не буду тебя ненавидеть?

— А ты сможешь?

Так спросила, словно я и правда ненавидел её так, что каждый её вздох причинял мне боль. Глупая Мышка. У меня даже в горле запершило, как на свадьбе Маринкиной, если я сейчас разревусь, это будет полным аутом. Зато, пожалуй, Мышь поверит в серьезность моих намерений.

— Смогу, — торжественно объявил я.

Мышь кивнула, принимая моё обещание. Где-то в глубине по коридору отвратительно заскрипело, из-за поворота показалась медсестра с инвалидным креслом. Мышь пересела, и её увезли, мою попытку следовать с ней пресекли на корню.

Я сел на стул, вытянул наконец ногу, которая буквально горела, мешая думать. Вспомнил про Мышь. Интересно, что обещала она? Я вдруг понял, что там, в одном из стерильных кабинетов, пахнущих лекарствами, решается, будет ли жить наш, подумать только, общий с Мышью ребёнок. Интересно, какие мысли крутятся в её голове? Что она готова отдать за жизнь своего ребёнка? Судя по её отчаянию, многое. И сразу стало таким мелочным моё обещание. Нечестным. Это Мышь считает, что я её ненавижу. А я-то и тот, кто там наверху рулит нашими судьбами, знаем, что это неправда. Что ненависть исчезла, испарилась, рассосалась. Значит, я пытаюсь судьбу обмануть.

— Я вернусь в хоккей, — торопливо зашептал я, надеясь, что обещать ещё не поздно. — Я выращу из Славика самого крутого хоккеиста десятилетия. Я буду самым лучшим папой для нашего малыша. И для всех остальных тоже, потому что никуда больше Мышь не отпущу.

Потом подумал и добавил ещё для вескости:

— И больше не буду называть её Мышью.

Не выдержал и, прихрамывая, пошёл туда, куда увезли Свету. Мимо дверей с табличками на них, навстречу людскому гомону. Остановился, растерявшись, не зная, куда идти теперь. Через несколько минут одна из дверей открылась, и оттуда вывезли Мышь на том же скрипучем кресле. Я со страхом вгляделся в её лицо. Ревет. Ревет, блядь. Мало обещал, больше надо было. Врач, вышедший за ней следом, отвел меня в сторону, не дав даже подойти к Мы…Свете.

— Мы её сейчас положим на неделечку, не больше. Так что панику с лица убирайте, езжайте домой за зубными щётками, тапочками и прочими халатами.

— Я не понял, — растерялся я. — Это что, все хорошо?

— Небольшая отслойка плаценты, с ребёнком все в норме, полежит, прокапаем и выпишем, такое случается. Повода для паники я не вижу.

Я даже не понял, отпустило меня или придавило, наоборот, огромным камнем под названием ответственность, только-то осознал, что Свете и ребёнку сейчас ничего не грозит.

— Ты чего ревешь-то, Свет? — спросил я, беря её руки в свои.

— Потому что все хорошоооо, — заплакала она ещё сильнее.

Я присел рядом, позволил ей уткнуться в моё плечо. Если в человеке столько слез, то им однозначно надо выплеснуться, пока человек не лопнул. Светка хлюпала носом ещё минут пять. Потом попросила у медсестры бумажку с ручкой и деловито набросала трехметровый список всего, что ей в эту неделю может тут понадобиться. Ей-богу, у меня и за месяц такого списка не набежит, но привезу, только бы больше не плакала.

Список перекочевал в мои руки, Светку повезли дальше. На неделю, блин, от меня.

— Свет, — вдруг вспомнил я.

Медсестра остановила коляску, Света обернулась, вопросительно приподняв брови. Я решился.

— Теперь тебе придётся выйти за меня замуж. Я обещал.

— Ну, если обещал, то конечно, — рассмеялась моя будущая жена и исчезла в недрах больницы.

Я вышел на улицу. Все ещё светило солнце, забыв спрятаться за тучами, забыв, что вечер уже наступает. На улице было тепло, безветрено. И на душе у меня было…солнечно. Хотелось прыгать и орать, и пусть щелкает себе больное колено. Я сбросил пиджак. На рубашке алело уже подсохшее пятно Светиной крови. Я зачем-то потер его пальцем и понял вдруг, что уже скучаю по Светке, хоть и расстались лишь несколько минут назад. Отошёл в сторону, посмотрел на многочисленные окна. За каким из них она лежит, бережет нашего ребёнка? И тут одно из них открылось. Света помахала мне рукой.

— Руслан! — крикнула она. — Ещё булку хочу. И варенье, малиновое!

— Хорошо! — ответил я.

Окно закрылось, я постоял ещё несколько минут и пошёл прочь. Подумал, что машину, наверное, увезли на штрафстоянку, бог с ней, потом заберу. Что из квартиры могли вынести плазму. Ничего, главное, чтоб Бублика не вынесли, а такой вредный пес точно никому не нужен. Маме надо позвонить. Рассказать, что в конце зимы она станет бабушкой, и попросить варенья. Малинового.

Я проснулась от страха и боли. Пожалуй, страх мучил сильнее, несмотря на то, что боль перекатывалась волнами по всему телу, то сосредотачиваясь в паху, то отдаваясь в копчике, в голове, даже в кончиках пальцев. Открыла глаза и на мгновение потерялась. Комнату на первый взгляд совершенно незнакомую затапливал серый рассвет, выхватывая углы, трубу вдоль потолка, вентиляционную шахту. Немного мутило, в голове отдавался набатом каждый мой вздох, лишь через несколько мучительно долгих секунд я поняла, что случилось. Я родила.