и образовывавший и в советскую эру «Календарями природы» и «Беседами о русском лесе». Он вдохнул жизнь в изучение окружающего мира в начальной школе, вдохновил целые бригады строителей скворечников и развил педагогику благодаря экскурсиям для детей и взрослых. Первый фенологический отдел Русского общества любителей мироведения был назван в 1925 году в его честь [Святский 1925: 370]. Все это указывает на роль Кайгородова в сохранении атмосферы любви и заботы по отношению к природе в советское время. Но, как и сам Кайгородов – глубоко религиозный, талантливый, хоть и не профессиональный музыкант и художник, увлеченный садовод и преподаватель, – его мораль и эстетические принципы выросли на почве века девятнадцатого – в своих текстах он с почтением обращается к творчеству множества писателей и живописцев, уже упомянутых на страницах этой книги. Кайгородов унаследовал знания тех, чьи представления о современном лесоводстве пришли из Германии, и как натуралист он брал пример с таких немецких авторов, как Альфред Брем и Эмиль Росмеслер, но его собственные очерки включают стихотворения и рисунки, отдающие дань уважения России XIX века. Современный украинский эколог В. Е. Борейко считает влияние Кайгородова на природоохранную деятельность в Российской империи огромной [Борейко 2001: 152]. Также и для Разгона, писавшего в 1983 году, то есть за три года до катастрофы в Чернобыле, но уже с глубоким пониманием и растущими опасениями перед экологическими опасностями, порожденными советской властью, Кайгородов являлся идеалом, относившимся

к природе как источнику полной и гармоничной человеческой жизни. Он убеждал не только специалистов, а всех людей в необходимости изучать явления природы, ибо эти явления обогащают его ум и чувства. <…> Животный мир необходимо сохранять, о нем надобно заботиться не только выгоды ради, а потому, что оскудение этого мира означает и оскудение, обесцвечивание всей нашей жизни [Разгон 1983: 71].

Для занимающихся природоохранной деятельностью в позднюю советскую и постсоветскую эпохи Кайгородов представляется частью прошлого, которому находится применение и сегодня, достоянием русской экологической мысли, которую они в своих трудах стремятся популяризировать и использовать в качестве основы.

Лес! Сколько при этом слове представляется картин, роскошных образов, и сколько поэтов обращали свои думы на этот таинственный мир, где дендрометр с антипоэтическою точностью измерил стволы дерев и где неумолимый лесничий провел просеки, визирные линии и исчислил запас насаждений! Но одно другому не мешает… [А. С. 1850: 142].

Жизнь и творчество Кайгородова своего рода пример воплощения такого взгляда на вещи, рассмотренного еще в третьей главе этой книги; его заветы двадцатому (а теперь и двадцать первому) веку поднимают интересную тему: как характерные черты места, а также поэзия и педагогика могут выжить в равнодушном или враждебном мире. Прежде чем обратиться к его наследию, нам все же нужно выяснить, кем был Кайгородов и почему «кайгородовский стиль» и фенологические экскурсии гениального профессора были столь популярны среди россиян в предвоенные и предреволюционные десятилетия. Далее я кратко ознакомлю читателя с биографией Кайгородова и его произведениями, отдельно остановившись на его очерках о лесе и фенологии, имевших столь большое значение для его личности и карьеры. Мы также немного порассуждаем о Кайгородове как просветителе и составителе антологий, страстно защищавшем то, что современные педагоги называют обучением на местности. В завершение мы попытаемся разобраться в том, как Кайгородов пропал из виду в результате очередного развенчания «сверху» и начал вновь упоминаться в работах защитников окружающей среды позднесоветской эпохи.

* * *

Дмитрий Никифорович Кайгородов родился в Полоцке (сегодня Беларусь), где его отец преподавал математику в военной академии[276]. В воспоминаниях о своем детстве, опубликованных, когда ему было почти шестьдесят, Кайгородов рассказывает об отцовском саде: «Этот сад был колыбелью моей любви к цветам, деревьям, птицам – ко всей природе, – любви, доставившей мне столько радостей и столько светлых дней в моей жизни!..» [Кайгородов 1905: 77]. Отец здесь выглядит увлеченным садоводом-любителем, внушающим, насаждающим и прививающим своему сыну любовь к природе и умение наслаждаться трудом: даже в этом коротком отрывке легко угадываются страсть уже повзрослевшего лесовода к обучению и внимание к сезонным переменам в природе. Отец Кайгородова выступает идеальным наставником в вопросах экологии, воспитывая сына, разбирающегося в форме семян, сортах яблок и голосах птиц и присоединяющегося к садовым работам как к некоему увлекательному обучению и игре. И пусть он не пишет об этом в мемуарах, но чему Кайгородов точно научился у отца – так это умению объединять на первый взгляд несочетаемые поэзию и измерения: он был математиком, проводившим свой досуг за работой в саду.

Учился Кайгородов в Полоцке, в той же военной академии, где преподавал его отец, и по окончании ее в девятнадцать лет поступил на службу в артиллерию. После обучения в Петербурге на военного инженера он два года прослужил в Польше, где укрепился его интерес к естествознанию[277]. В 1867 году он вернулся в Россию в звании офицера и поступил на Охтинские пороховые заводы, располагавшиеся к востоку от Санкт-Петербурга, на реке Охте. Это было в высшей степени подходящее место для человека с увлечениями Кайгородова. Фабрика с середины XVIII века занимала территорию вдоль Охты, в нескольких километрах от того места, где она впадает в Неву; приблизительно 5747 гектаров были отданы под заказник, с тем чтобы этот лес мог обеспечить необходимое топливо для производства боеприпасов, а в 1868 году около трети его передали Министерству государственных имуществ, чтобы устроить там экспериментальный лес для обучения лесоводов. Впоследствии лесхоз перешел под руководство Александра Рудзкого[278]. Сам завод играл ключевую роль в наращивании военной мощи России, а пороховое производство имело тесные связи с кораблестроением и Военно-морским флотом. Корпуса завода были расставлены далеко друг от друга во избежание катастрофы в случае взрыва одного из них: с 1720 по 1872 год на нем произошло девяносто два взрыва, а случившийся в августе 1858 года был таким мощным, что выбил стекла из окон Смольного монастыря и Таврического дворца, находящихся в центре Петербурга [Краснолуцкий 2011: 327]. В 1880-е годы завод стал площадкой для экспериментов по производству бездымного пороха, проводимых министерством при участии Д. И. Менделеева; к первому десятилетию XX века на производстве трудилось до тысячи рабочих, а к началу Первой мировой войны их число выросло до 2820 человек, включая мужчин, женщин и детей [Краснолуцкий 2011: 331]. Р. В. Бобров, рассказывая о годах службы Кайгородова на заводе, описывает его идиллическую пригородную атмосферу, скорее напоминающую деревню, чем городской промышленный комплекс. Но есть ли основания верить, что условия труда там