пожалуйста… Я не могу этого видеть… Встаньте и не плачьте, ради Бога… Я лучше не возьму совсем…

Осташков и Прасковья Федоровна пришли в беспокойство и спешили поднять Катерину.

– Нет, матушка, возьмите… – говорила Катерина, силясь остановить слезы… – Возьмите. Нельзя же… Жалко… Мать… – Осташков пожимал плечами, хмурился и разными движениями старался показать жене свое неудовольствие.

– Она, сударыня, радуется за ее благополучие, – говорила Прасковья Федоровна. – Как ей не радоваться, что дочке счастье выходит. Да что делать… материнское сердце: жалко – вот расстаться со своим родным дитей. Да ведь вы, может, позволите когда прийти и повидаться…

– Ах, сколько угодно… Только уж, разумеется, чтобы не отучать ее от мест и не мешать мне воспитывать так, как я хочу.

– Где уж, сударыня, мешать… Что же она может, чему ее научит супротив вас, хоть и мать родная… Человек она неученый… Какое она может дать воспитание или ученье?… Опять, как же можно и от вас отучать: мы и теперь как заслышали, так все толковали Сашеньке, что она должна вас любить и почитать больше матери родной и во всем слушаться… Это уж как можно… Это мы очень хорошо понимаем.

В эту минуту в будуар жены вошел Иван Михайлович, с красными от вчерашней попойки глазами и измятым лицом.

– Что это, матушка, у тебя? – спросил он.

– Посмотри, Жан, какую хорошенькую дочку нам Бог дал, – отвечала Юлия Васильевна. – Она еще теперь смешно одета… А когда хорошенько оденем ее, просто прелесть будет…

– Мг…

– Здравствуйте, батюшка, Иван Михайлович, – говорил Осташков, низко кланяясь.

– А, господин дворянин… Это ты награждаешь мою жену своей дочкой?…

– Да-с… Им угодно было облагодетельствовать… Не оставьте…

– Ну, ну… Это ваше дело, не мое… Как у меня голова болит, просто ужас… Пожалуйста, чаю поскорее. Павел Петрович проснулся.

– Ах, Атонази, прикажи поскорее подавать самовар…

– Нам пришлите в кабинет: мы там будем пить, в халатах…

Иван Михайлович ушел, не обративши более никакого внимания ни на приемыша, ни на ее мать и бабушку, что несколько озадачило Прасковью Ивановну.

«Конечно, он мужчина, – думала она… – дело его мужское… А все бы следовало побольше заняться… Разве ему не по мысли, что Юлия Васильевна берет Сашеньку?… А может, и то, что гостем занят, к нему торопился…»

– Ну, так оставляйте мне вашу дочку: я ее возьму… не беспокойтесь: ей жить у меня будет хорошо…

– Надо, матушка, помолиться, – отвечала Прасковья Федоровна… – а тут уж и дело делать… Чай, за батюшкой будете посылать?

– За каким батюшкой?…

– За отцом… священником… чай, молебен бы надо отслужить?…

– Ну это вы сами как хотите… Мне некогда, я должна одеваться.

– Все же таки хоть так, промежду собой, без попа, а все надо помолиться, благословить дитю да и отдать вам, а вы примите… Это уж как водится…

– Ну, пожалуй, пожалуй… Только ведь вы опять плакать будете, а я не могу видеть слез…

– Нет уж, Катеринушка, как-нибудь старайся, воздерживайся, не плачь…

– Да, пожалуйста, ради Бога… Мне ужасно делается тошно, когда я вижу слезы… Я лучше нарочно уйду: вы без меня плачьте сколько хотите.

– Ну, так присядемте все… Катерина, ты возьми к себе Сашеньку-то… – командовала Прасковья Федоровна. Все уселись. Катерина сдерживала слезы и молча прижимала дочь к надрывающемуся сердцу.

– Ну, теперь помолитесь, – сказала Прасковья Федоровна, глубоко вздохнувши, приподнялась и начала класть земные поклоны. Катерина как припала к земле, так и не могла приподнять головы: сдержанные рыдания давили ей грудь, слез она не могла удержать: они невольно вырывались из глаз и обливали пол, к которому прижалась головою бедная Катерина. Юлии Васильевне совестно стало сидеть в присутствии такой горячей молитвы, такого непритворного горя: она невольно привстала с кресел, улыбка сбежала с лица, и рука приподнялась, чтобы осенить грешное тело крестом; но в эту минуту дверь из соседней комнаты отворилась и на пороге показался Рыбинский.

– Что вы это такое делаете? – спросил он, останавливаясь в дверях.

Юлия Васильевна захохотала и упала в кресла. Прасковья Федоровна остановилась, не окончивши земного поклона; Катерина вздрогнула и приподняла изумленное, омоченное слезами лицо.

– Не ходите, не ходите… – говорила сквозь смех Кострицкая, – или войдите и не мешайте нам. Мы здесь совершаем обряд усыновления.

– Вот что!.. – сказал Рыбинский, входя. – А я за тем и шел, чтобы посмотреть на вашу новую дочку… Продолжайте, продолжайте, матушка… Я вам не мешаю… – обратился он к Прасковье Федоровне, проходя мимо нее, и сел возле Кострицкой.

Прасковья Федоровна и Катерина были смущены этим неожиданным приходом нового и незнакомого лица и не могли уже продолжать молитвы. Они стояли в нерешительном положении.

– Ну, что же? Продолжайте, пожалуйста, ваше дело, – говорил Рыбинский. – Осташков, что же ты, братец, стал?… Действуй… Я желаю видеть тебя матерью, – прибавил он по-французски, обращаясь к Юлии.

– Ну, зачем ты пришел, – отвечала она, закрывая губы платком… – Ты будешь смешить меня… А мне следует держать себя солиднее: бедная мать так плачет…

– Ах, Боже мой, какая жалость! – проговорил Рыбинский иронически. – Они, я думаю, очень рады, что одного дармоеда с хлеба долой…

– Ну, перестань же, не смеши… Ну, отдавайте же мне вашу дочь, – обратилась она к Осташкову и Катерине.

Прасковья Федоровна, которая успела оправиться от смущения, очень спокойно и серьезно сняла с себя образок, подала его Осташкову и велела благословить дочь. Тот исполнил ее приказание. Потом Прасковья Федоровна передала тот же образок Катерине.

– Ну теперь ты благослови, да и отдай Сашеньку с рук на руки Юлии Васильевне: пусть она будет ей мать и благодетельница.

У Катерины дрожали руки и тряслась голова, когда она благословляла дочь, из глаз ручьем струились слезы.

– Ну, теперь дай сюда образок-то да подведи Сашеньку к Юлии Васильевне, а вы, матушка, извольте принять образок-то да также благословите ребенка.

Юлия Васильевна, сдерживая улыбку и гримасничая, взяла образ из рук старухи. Катерина не могла удержаться и вдруг, обнявши Сашу, зарыдала над ней.

– Ах, Боже мой, ну что это они со мной делают, у меня право все нервы расстроятся… – говорила Юлия Васильевна.

– Ну, перестань же, перестань, Катерина… Ну чтоб-то, матка, и сам деле. Время ли теперь плакать… Только господ беспокоишь… Ведь и в самом деле у тебя не силой ребенка берут: сама привезла… – внушала Прасковья Федоровна.

– Да что же, Осташков, разве вам не хочется отдать вашу дочь? – спросил Рыбинский.

– Как, батюшка, Павел Петрович, да мы за великое счастье для себя поставляем!.. Что с ней сделаешь… Известно, бабья глупость… Перестань же, Катерина… Чтой-то это за проказ…

– Ну, подводи же, подводи… – хлопотала Прасковья