беспокойтесь: ей будет у меня хорошо… Вот вы приезжайте, пожалуй, месяца чрез два, три, вы и не узнаете Сашу… Я ее одену, как куколку. Ну, прощайте.

И с этими словами Юлия Васильевна вышла из девичьей, оставив Прасковью Федоровну в крайнем огорчении, что она не могла ей высказать всего, что намеревалась сказать.

Осташков объяснил, что теперь Юлии Васильевне никак нельзя было долго оставаться в девичьей, что у ней сидит гость и она должна спешить занимать его…

Тут начались опять наставления, благословения, слезы над головой Сашеньки, просьбы к Маше, Афанасье Ивановне, даже к Ульяше: не оставить ребенка. Саша знала и прежде, но теперь только почувствовала, что должна расстаться с родными, и плакала горько, ухватившись за мать и бабушку. Ее надобно было оттащить от них силой, чтобы дать им возможность уйти, и потом Маша должна была закрыть ей рот, чтобы громкие вопли ее не дошли до господских ушей. Афанасья Ивановна, впрочем, нашла более действительное средство остановить эти вопли: она принесла Саше целый передник разных лакомств, и бедный ребенок проглотил вместе с ними и свои слезы. Осташков на обратном пути был весел; Прасковья Федоровна, спокойная и довольная за судьбу внучки, оставалась лишь не совсем довольна приемом; Катерина сидела в телеге грустная и печальная: ей было жалко расстаться с дочкой, хоть она и старалась утешать себя мыслью, что в этой разлуке ее счастье.

V

Через неделю Осташков собрался везти своего сына к Паленову. Теперь при расставанье слез больших не было, и никто из женщин не поехал провожать Николеньку. Во-первых, с ним расставались не на всю жизнь: Паленов не в сыновья его брал; во-вторых, матери да и всему женскому поколенью семьи бывает всегда как-то легче расстаться с мальчиком, нежели с девочкой, потому ли что возлагается больше надежды на силы и независимость будущего мужчины, потому ли что на мальчика семья всегда смотрит, как на перелетную птицу, которая хоть и оставляет свое гнездо, но, когда придет время, снова в него воротится и по праву займет свое место.

Снова тот же бурка и та же телега везла Осташкова с сыном, но и двор и дом Паленова и все его холопство были знакомы Никеше, и потому он здесь уже не робел. Смело поставил он лошадь где следовало, смело задал ей сена; с поклоном, но спокойно попросил знакомого и отчасти приятеля кучера присмотреть за буркой и прямо повел сына в господский дом, впрочем, по привычке, через заднее крыльцо; через переднее он до сих пор не осмеливался еще входить ни в один помещичий дом.

Абрам Григорьевич, камердинер Паленова, державшийся при барине каким-то чудом в течение десяти лет, несмотря на то что Паленов то и дело переменял прислугу, привык к Осташкову, смотрел на него как на неизбежное зло в доме, снисходительно подавал ему руку и даже иногда в добрый час милостиво и дружелюбно разговаривал. Через него Осташков тотчас же получил доступ в кабинет Паленова. Абрам Григорьевич снисходительно выслушал просьбу Осташкова: доложить о нем барину, и другую просьбу: не оставить сына, который, вероятно, несколько недель проживет в доме Паленова. Камердинер глубокомысленно посмотрел на наследника Осташкова.

– Ишь ты, какого лоботряса вырастил! – заметил он и слегка ударил Николеньку по затылку. – Подите прямо в кабинет: он там!..

– Да как бы опять не огневался, что без доклада… – возразил Осташков.

– Что докладывать-то про тебя: чай, не Бог знает какие гости приехали… Что на него смотреть-то… Ступай… Ему захочется, так и даром обругает ни за что; ему разве порядок нужен, что ли? Взбеленится, вступит ему в башку-то, облаял или оттаскал человека, ну и шабаш, и прав… После сам себе смекай: виноват или нет… Ну его к черту. Ступай прямо…

Осташков вошел в кабинет. Паленов заботливо и спешно писал. На звук отворяющейся двери он оглянулся. Осташков поклонился и хотел заговорить.

– А, погоди, братец, сейчас… Нужно дописать… Не мешай…

И он снова начал строчить. Осташков присел на стул, и, погрозивши сыну, чтобы он не ворочался, сам как бы прирос к стулу. Вдруг Паленов стал торопливо искать чего-то на письменном столе. То, чего он искал, не попадалось под руку.

– Эх, черт тебя дери… – вскрикнул Паленов, мгновенно вскипятясь. – Абрам, Абрам! – закричал он.

Абрам вошел.

– Чего изволите?

– Где у меня тут… Ведомости были на этажерке.

Абрам подошел к письменному столу.

– Куда ты идешь?… Тебе говорят, на этажерке.

Абрам заикнулся, чтобы отвечать что-то.

– Тебе говорят, на этажерке ведомости были. Ты не слышишь, не понимаешь, что тебе говорят. Не хочешь понять… На этажерке… Тебе говорят: на этажерке… На этажерке… Ты не слышишь… Ты пьян, анафема…

– Да, сударь…

– Я тебе дам, сударь… Я тебе дам, сударь… Пьяница ты этакая… – кричал Паленов, и вдруг вскочил и сделал распоряжение с личностью Абрама… – С утра пьян, ракалия… я тебе дам, анафема… – продолжал Паленов, красный как рак, пыхтя и задыхаясь…

Абрам остался, по-видимому, совершенно равнодушен к пощечинам, которые получил, точно били не его, а кого-то другого, совершенно незнакомого ему человека, нисколько не защищался от них и только лишь смигивал да несколько поворачивал голову то в ту, то в другую сторону. Увидя, что барин наконец умаялся и сел отдыхать, он подошел к письменному столу, на котором писал Паленов, нашел газеты почти под самым носом барина, и подал их ему.

– Вот ведомости, – проговорил он лаконически.

– Как же они очутились здесь? Ведь они были на этажерке… – проговорил Паленов, смягчившись и чувствуя смущение, которое желал скрыть.

– Были давеча… Ведь сами же взяли читать, как чай пили, да и положили сюда… Не разберете делом, да и деретесь зря…

– Ну, ну… Ты у меня не груби!.. – вскрикнул Паленов, готовый вновь вспыхнуть…

Абрам повернулся молча и пошел вон из кабинета. Проходя мимо Осташкова, он поглядел на него злобно, даже с ненавистью и в тоже время презрительно. Взгляд его, казалось, говорил: «ведь вот говорил, что захочет прибить, так прибьет… Вот и прибил. А вот ты так не можешь прибить… А дай-ка мне волю, я бы тебя не прибил, что ли? Прибил бы да еще как… Ну что сидишь?…»

Никеша пред этим выразительным взглядом скромно опустил глаза. Маленький Николенька с замиранием сердца и со страхом смотрел на грозного барина, прижался к отцу и не смел пошевелиться во все то время, пока писал Паленов. Наконец он бросил перо и обратился к Осташкову.

– Ну что, ты привез сына?