сверх того, что она никогда ни над чем не задумывалась, ничего не принимала близко к сердцу, а жила так себе беззаботно, руководствуясь только побуждениями своей плоти; была весела, потому что не могла и не умела скучать; не делала зла, потому что природа дала ей доброе, беззаботное сердце. Любовные похождения были ее коньком, ее страстью: она никогда не задумывалась удовлетворять всем своим сердечным ощущениям, знала, как это приятно, и потому была всегда готова покровительствовать другим в их любовных шашнях. Ленивая от природы, она не затруднилась бы просидеть целую ночь, сторожа спокойствие счастливых любовников и внутренне сочувствуя их счастью. Чем дольше жила она, чем спокойнее становилось ее собственное сердце, тем более возрастала ее готовность служить на пользу любящихся. Рыбинский, под предлогом недостатка и неопытности двух горничных Юлии Васильевны, предложил ее в услужение. Выбор этот быль очень удачен: ею оставались довольны все – и лесничиха, и Рыбинский, и даже сам лесничий. Прошедшее Афанасьи Ивановны рассказывалось несколькими словами: она была дочь дворовой женщины старого барина, подарившего Рыбинскому имение. Павел Петрович сблизился с нею еще при жизни покойного владельца, когда услаждал душеспасительною беседою его последние минуты, – сблизился очень скоро, но скоро и оставил, без горя для себя, не огорчивши и возлюбленную. Она не только не огорчилась, но когда Рыбинский сделался ее господином, то воспользовалась первым же случаем, чтобы быть ему полезною. Такое благодушие и бескорыстие понравились Рыбинскому, и он дал ей очень почетное положение в своей дворне. Афанасья Ивановна пила, ела и делала что хотела, не давая никому отчета в своих поступках, и пользовалась совершенною свободою до тех пор, пока не представлялась нужда в ее услугах. В дворне Рыбинского Афанасья Ивановна была общий друг, никто не завидовал ее льготам и все в один голос называли ее: веселая девка. У Юлии Васильевны Афанасья пользовалась почти такой же совершенно свободой: она только делала вид, что ходит за барыней, а на самом деле у нее были другие обязанности, которые никому не должны быть известны и которые она сохраняла в большой тайне.

«Для чего держит Юлия Васильевна такую девку? – думала про себя Прасковья Федоровна. – Кажись, не надо быть ей больно-то ручной к делу, а ведь веселье-то ее не больно кому нужно…»

– Ну-с… как вас звать-то? – спросила Афанасья Ивановна, умывшись и помолившись на образ.

– Прасковья Федоровна…

– Ну, Прасковья Федоровна, теперь чайку попьем, что ли?…

– Очень благодарна, Афанасья Ивановна, только не было бы какого неудовольствия после от господ…

– Из-за чего это? Из-за чаю-то?… Чтой-то Господи помилуй… да у нас об этом и в голову-то никому не придет подумать…

– Хорошо же вас Юлия Васильевна содержат, благородно…

– Я у своего барина так привыкла: мне везде хорошо… Я своими господами довольна… Ну, Ульяшка, подавай самовар проворнее…

– Да вон, Афанасья Ивановна, Маша все бранится, что воротничек барыне не вычистила…

– Так что же ты, постреленок, и сам деле не вычистила… Ну подавай скорее самовар-от, да и Машу сюда позови: она тоже изопьет чайку-то… с нами… И ругаться не станет…

Через несколько минут самовар кипел на столе. Явилась и Маша. Это была глупая и вздорная девка, но работала, как машина, бессознательно, без любви и без скуки. Она исполняла свои обязанности аккуратно, и только ее машинальная деятельность спасала гардероб беззаботной Юлии Васильевны от совершенного беспорядка.

– Попей-ка с нами чайку, Маша: полно тебе там руки-то мозолить…

– Давайте… Да вот Ульяшка у меня от рук отбивается… До сей поры ничего барыне не приготовила, а она, чай, скоро встанет…

– Нет, еще долго не встанет… – утвердительно сказала Афанасья.

– Да ведь вчера рано легла…

– Легла-то рано, да ночь-то не спокойно спала: зубами билась, я часа два около нее сидела.

– А я и не слыхала…

– Да я нарочно тебя не будила: что, мол, пускай ее спит: завтра ей рано вставать…

– А Ульяшку не будили?

– Нет… Ну что ее… ребенок!.. Что она поможет…

– Вот ведь пострел, никогда не услышит… Все бы, однако, посидела… Нет, вы напрасно ее балуете, Афанасья Ивановна… После с ней не сладишь… Вчера говорю: «Слушай, Ульяшка, встань завтра раньше и чтобы до моего вставанья все у тебя было готово…» Что же? Сегодня встаю, а она еще изволит нежиться, протяня ножки… Ну, уж я ей хорошего же пинка дала: вскочила у меня, как встрепанная… Терпеть не могу…

– Молоденька еще: заботни-то мало… Постарше будет, станет больше заботиться… – заметила Прасковья Федоровна не без умысла.

– Да ведь пес она этакой: ей уж ведь пятнадцатой год… Вот, подите-ка, чай, как теперь машет: все кое-как, все кое-как, чтобы только с рук свалить, а ужо подаст барыне рукава – синьку не отмочит, либо гладить будет – припалит… Мне же достанется, я же отвечай за нее…

– Вот не могу надивиться этаким карактерам, как Маша… Целый день она возится: что-нибудь делает… Ни поговорить, ни погулять ей не хочется… Да не то, что свое только дело справила – ну и шабаш, мол, гуляй теперь… знать ничего не хочу… Нет, она смотрит, чтоб и девчонка, и та, чтобы без дела не шаталась…

– Терпеть не могу.

– Это правда, что все от карактера, – заметила Прасковья Федоровна… – Один человек веселости любит, другой без дела умрет… Это человеком… «А эта подельней будет, чем та… – подумала про себя Прасковья Федоровна, – да и позубастей. Надо эту больше просить на счет Сашеньки».

– Вот, матушка, Марья… все по отчеству-то вас не знаю…

– Марья Алексеевна…

– Вот, Марья Алексеевна, не оставьте моей внучки вашими наставлениями… Ведь вы, чай, наслышаны, что Юлия Васильевна мою внучку берет к себе в дочки…

– Нет, не слыхала ничего…

– Как же, матушка… Я вот сюда и ребенка-то привезла…

– Да что ей это вздумалось: сама молода, еще народит…

– Ну, такое уж их рассуждение: значит хотели добро бедным людям сделать, а может, и для того, что говорят: коли своих детей нет, да чужого возьмешь, так и свои начнут родиться… Юлия-то Васильевна сколько лет замужем?

– Да уж лет восемь, а может, и все девять есть…

– А деточек ведь не было своих?

– Нет, не было…

– Ну, так вот видите: может, для этого самого и берут, чтобы свои дети пошли… Так вот, матушка, уж вы мою Сашеньку не оставьте… Конечно, она хоть и от бедности, а все благородное дворянское дитя, от нее того не спросится, что с нашей сестры… а все когда и остановите в чем, по ее глупости, когда и за работку какую