Ответ звякнул секундой позже:

Кади набрала ответ, помедлив перед отправкой.

Кади откинулась назад, прижимая телефон к груди, неспособная сдержать улыбку. Андреа простила или близка к тому, Никос балует. Это было самое большое облегчение за неделю, как раз нужный позитивный толчок, чтобы справиться с работой.

Кади только начала писать второй параграф, как пришло еще одно сообщение:

На следующий день смертельно уставшая Кади сидела в кресле двести седьмой аудитории Севера, ожидая начала семинара профессора Хайнса. Глаза резало от недосыпа, а желудок сводило от переизбытка глутамата натрия и кофеина.

Группа расположилась вокруг большого стола, прямо напротив Кади сидел Алекс. Он выглядел красивым и полным сил, а она придерживалась обеими руками за стол, чтобы сидеть прямо. И все же благодаря чуду перед ней лежала стопка листов законченной работы, хотя о качестве оной приходилось только догадываться. Кади работала всю ночь, доделывая реферат практически в невменяемом состоянии, и проснулась лицом в стол. Нажать кнопку «Печать» – вот и вся проверка, на которую ее хватило этим утром.

Хайнс стремительно вошел в аудиторию, полы пиджака развевались вокруг худощавой фигуры. Не здороваясь, профессор занял место во главе стола и хлопнул в ладоши:

– Рефераты. Хочу видеть рефераты. Сюда их.

Зашуршали белые листы, группа передала ему работы. Кади с радостью избавилась от своей. Профессор Хайнс бормотал благодарности, собирая бумаги. Он стукнул стопкой по столу, выравнивая, и вдруг взвизгнул. Мгновение Хайнс сосредоточенно рассматривал указательный палец, потом сунул его в рот. Потом профессор осознал, что на него смотрит вся группа – а палец-то все еще во рту.

– Больно! – пожаловался он.

Кто-то из студентов засмеялся. Кади его ненавидела.

– Тот, о чью работу я порезался, получит на балл меньше!

И снова подобострастные лицемерные смешки от студентов. Теперь Кади ненавидела их.

– Итак, кто хочет начать обсуждение сегодняшнего домашнего чтения?

В аудитории воцарилась тишина.

– Так, – Хайнс скрестил руки. – Я знаю, что на сегодня задан реферат, но было еще и чтение, поэма. Всего одна, вполне простая. Здесь, в Гарварде, приходится делать сразу несколько дел одновременно. Так что давайте, открывайте свои Нортоны.

Кади не читала к сегодняшнему занятию никакой поэмы, она даже не знала, какая именно задана. Пока студенты вытаскивали увесистые томики «Антологии поэзии», Кади украдкой покосилась на номер страницы парня рядом с собой. Заторопившись, она чуть не порвала тончайшие листы книги.

– Страница тринадцать – сорок четыре, для потерянных, – продолжал профессор Хайнс. – Здесь мы встречаем еще одного выпускника Гарварда, Томаса Стернза Элиота. Выпуск тысяча девятьсот десятого года. Он написал «Песнь о любви Альфреда Пруфрока» в нежном возрасте двадцати двух лет, всего через год после окончания университета. Никаких камней в огород начинающих поэтов в аудитории. У вас еще четыре года, чтобы наверстать упущенное.

На сей раз смеялся только Хайнс.

– Сегодня мы обсудим самую знаменитую поэму Элиота – «Бесплодная земля». Некоторые, возможно, читали ее в старших классах, хотя сомневаюсь, что многие были готовы понять ее тогда. Некоторые, вероятно, не готовы понять и сейчас, это серьезное произведение искусства, но мы будем разбираться в нем вместе.

Он прокашлялся и обратился к Кади по любимому прозвищу:

– Девушка, Которая Опоздала. Почему бы вам не начать нашу дискуссию? Со вступления.

У Кади пересохло во рту. По крайней мере, она нашла нужную страницу, вот только даже первая строка оказалась совершенно не поддающейся расшифровке.

– Это латынь, если что, – произнес голос Роберта. – Ох, как же я люблю Элиота! Не волнуйся, я прочитаю.

Роберт принялся медленно вслух читать для нее, Кади оставалось только повторять за ним, превратившись в рупор его голоса:

– А я собственными глазами видел Кумскую Сивиллу, сидящую в бутылке, – и когда мальчишки кричали ей: «Чего ты хочешь, Сивилла?», она отвечала: «Хочу умереть»[13].

– Да, спасибо, что прочитали нам перевод, содержащийся в сноске, но я искал реального понимания. Двигаемся дальше…

– Сноска? Почему я этого не заметил? Но это всего лишь перевод. Он не рассказывает историю.

– Он не рассказывает историю, – как попугай, повторила Кади.

– Простите? – профессор обернулся.

Расстроившись, Кади потеряла осторожность и выдавала вслух слова Роберта так легко и естественно, словно они были ее собственными:

– Кумская Сивилла была пророком Аполлона. Она просила его даровать ей бессмертную жизнь, но забыла попросить вечную молодость, и поэтому ее желание стало проклятием.

Профессор сверлил ее взглядом из-за стекол без оправы, и, хотя его неприязнь была очевидна, Кади понимала, что хоть где-то дала верный ответ.

– Вы, вижу, немного поднапряглись, разыскивая справочный материал. Похвально.

Но Роберт еще не закончил, и Кади, соответственно, тоже. Она до смерти устала от того, что Хайнс постоянно ее недооценивает, даже если на этот раз она заслужила. Она продолжала:

– Да, это интересно, потому что аллюзия на идею бессмертия как вечной смерти повторяется в последней строфе первой части, начиная с шестидесятой строки, когда Элиот пишет: «Город-Фантом: В буром тумане зимнего утра…» и так далее.

– О, но вы ошибаетесь, – Хайнс просиял. – Строка шестьдесят отсылает к бодлеровским «Les Fleurs du mal», «Цветам зла», написанным в тысяча восемьсот пятидесятых. Это совершенно другой текст.

– Другой текст, но с той же идеей. «Цветы зла» – это сборник. Я о конкретном произведении «Les Sept Vieillards», или «Семь стариков», – уверенно транслировала Кади слова Роберта. – Элиот цитирует только первую строчку, но остальная часть стихотворения Бодлера описывает Париж как город, «где плывут кишащих снов потоки, где сонмы призраков снуют при свете дня…»[14]. Затем идет жуткая процессия из семи несчастных стариков, и Бодлер говорит: «Но верь, все эти семь едва влачивших ноги, семь гнусных призраков являли вечный вид!» Подобно Сивилле, которая просила бессмертия, но не вечной молодости, это еще один пример, где вечная жизнь предстает в образе ходячих мертвецов.