В следующей жизни, решила Чжу Ли, будет больше цветов, чем в мире людей, больше текстур и разновидностей времени. Это будет мир Бетховена, сидевшего спиной к слушателям, когда он понял, что звук нематериален, что это всего лишь эхо, что подлинная музыка всегда внутри. Но уберите музыку, уберите слова, и что останется? Одно ухо ей повредили. Она тосковала по маме и папе. Как ярко мерцало перед ней ядро ее самой — совсем чуть-чуть не хватало дотянуться. Что ты такое, спросила она. Где ты?

Она села и поняла, что на дворе ночь. Она садилась снова и снова, представляя себе, словно отбрасывает простынь, подходит к двери, выходит в соседнюю комнату и на свежий воздух, наружу.

Воробушек слышал, как проснулась сестрица. Он уснул в кресле возле ее кровати. Прежде чем он полностью открыл глаза, она уже успела выйти из комнаты и свернула по коридору. Он не в силах был пошевелиться. Она увидела бы плакаты, сохнувшие на кухонном столе. Да Шаня и Летучего Медведя заставили критиковать Чжу Ли, Завитка и Вэня Мечтателя, и с утра эти разоблачения наклеили бы на стену. «Напиши, что она дочь правоуклонистской мрази, — наставлял Папаша Лютня. — Так надо. Просто напиши. Не надо так на меня смотреть. Это же просто слова, ничего такого».

Да Шань размазал тушь, и отец выкинул плакат и заставил его писать заново.

— Да Шань, — сказал он, — если ты не изобличишь Чжу Ли, ей только хуже будет. Они вернутся и скажут, что она демон, что она внедрилась в нашу жизнь. Если они хотят нас смирить, то пускай. Разве не лучше быть поскромнее? Или ты хочешь, чтобы твой бедный отец и братья расстались с жизнью?

Дрожа, подросток обмакнул кисть в тушь. И старательно вывел имя Чжу Ли.

Папашу Лютню уже дважды вызывали в консерваторию, где сессия борьбы продолжалась двенадцать часов без перерыва. Их соседка, госпожа Ма, исчезла, и преподаватель Чжу Ли, Тан Хон, тоже.

— Критиковали меня, по сравнению с остальными, очень мягко, — поведал Папаша Лютня, когда вернулся.

По всему телу у него были синяки и ссадины. Один глаз заплыл так, что не открывался, лицо перекошенное, все в крови, но обвинители — студенты Папаши Лютни из консерватории — руки его не тронули. Людям, которых в прежних кампаниях заклеймили правыми уклонистами, даже тем, кого, как Завитка, реабилитировали, повезло куда меньше.

Воробушка дважды забирали хунвейбины. Они посадили его под замок в кладовке в консерватории, но обличать его и критиковать никто не пришел. В конце концов дверь открылась, и его отправили восвояси. Единожды униженных жертв унижали снова и слова, словно знакомое лицо вызывало наибольшую ненависть; именно их винили в том, что все больше и больше обещаний берут назад, в кровавых жертвах революции; эта злоба словно заразила даже самых юных. Только это была не злоба — это было мужество, и они были верными солдатами, оберегавшими Председателя. Воробушек должен был защитить Чжу Ли, нужно было найти укрытие, но где? Отец говорил, что в университетах насилие хуже всего. По радио провозгласили, что в Пекине писатель Фу Лэй, которого некогда чествовали за переводы Бальзака и Вольтера, ежедневно подвергается собраниям борьбы вместе с женой. Все книги семейства сожгли, а рояль разломали. Их сын, пианист Фу Цун, попросил — успешно — политического убежища на Западе. Отца, Фу Лэя, тихого предателя, отравленную иглу, обернутую в шелк, наконец-то призывали к ответу.

Утро делалось все жарче. Когда Воробушек снова проснулся, Чжу Ли сидела в постели под окном. Она оставила для матери место, словно Завиток в любой момент могла вернуться домой. С обрезанными волосами она казалась даже младше своих лет.

— Все хорошо, — сказала она. — Можешь засыпать обратно.

— Я не спал, — он выпрямился в кресле, потер лицо, отгоняя тревожные сны. — Нет, я просто думал.

— Со мной уже все в порядке, и я знаю, когда ты врешь.

Он улыбнулся. Чжу Ли медленно поднесла ладонь к противоположной руке, подняла до плеча, нащупала концы волос.

— Шесть месяцев, — негромко сказала она, — и все отрастет. — Она смотрела не него, и от темных разводов на лице, от болезненно пожелтевших синяков казалось, будто она сидит в тени, несмотря на заливавший комнату солнечный свет. — Воробушек, ты мою скрипку не видел?

— Твою скрипку? — тупо переспросил он.

Она ждала, пристально глядя на него.

— Чжу Ли, — сказал он. Дрожь в собственном голосе была ему отвратительна, и он ее подавил. — Ее уничтожили.

Она кивнула, словно дожидаясь второй части фразы. Он беспомощно взглянул на нее.

— Ее уничтожили.

— Да, — сказала она. — Но потом…

— Вчера, нет, два дня назад пришли хунвейбины. Пришли и разломали все инструменты. Даже сюда зашли, но папа… мы попросили их уйти. Папашу Лютню разоблачили, ему пришлось идти на митинг, но уже все закончилось. Он дома. Консерватория закрыта. Может, и к лучшему.

Чжу Ли кивнула. Воробушку она казалась почти невыносимо в себе.

— А где Да Шань и Летучий Медведь? — спросила она.

— В Чжэцзяне, с папиным двоюродным братом. Госпожа Ма увезла их поездом. Тебе тоже надо уехать…

— Да, — сказала она. А затем, так беспечно, что Воробушек даже ушам своим не поверил: — И все-таки мне стоило пойти учиться сельскому хозяйству. Братец, ты что, радио не слушал? Кампания повсюду. В Чжэцзяне все будет точно так же.

Он не стал ей рассказывать, что на прошлой неделе четверо профессоров консерватории покончили с собой, а профессора Тана заперли в комнате без света и почти без еды. Чжу Ли ни словом не обмолвилась о написанных Да Шанем разоблачениям. Улицы захлестнула волна скандирования, но они сделали вид, будто ничего не слышат. Волна прокатилась по Пекинскому шоссе и сомкнулась вокруг них. Чжу Ли спросила, не видел ли он Кая.

— Два дня назад. Не понять было, как он.

— Но его же защитят, так ведь? Никто его не тронет. Тебя не тронут.

Чувство в ее голосе было родом из другого времени — старая влюбленность, что упорно не угасала. Воробушек не знал, что делать, и поэтому просто кивнул.

Она закрыла глаза.

— Братец, я рада.

Когда она снова заговорила, ее голос был очень спокоен.

— Я рада, — сказала она. Снова коснулась своих волос и опустила руку. — Воробушек, это прямо как когда утром дневной свет застит звезды. Думаешь, что он, весь этот свет, так далеко, но все равно есть огромная вселенная звезд и всего остального, и просто не верится, что они исчезнут…Воробушек, из всего того, что обо мне говорят, в одном они правы — я гордячка. Я горда быть собой. Я правда верила, что однажды сыграю перед самим Председателем, что поеду в Лондон, в Москву, в Берлин! — Она рассмеялась, словно ребенок при виде того, как играет домашний зверек. — Теперь-то я знаю. Все эти места останутся для меня лишь словами. Гордыня моя была так велика, что я воображала себе, будто однажды буду стоять в доме, в котором жил Бах, увижу его почерк, его комнаты и его узкую кровать и покажу людям, что это для меня значит. Они услышали бы. Услышали бы во мне Баха, поняли бы, что он и моим тоже был. А сейчас — не знаю как, не знаю зачем…