Я пощупал ногой землю у моста. Да, чисто лед. Кто угодно поскользнулся бы. В размокшей земле ямки с дождевой водой, продавленные мужскими башмаками, а вон там, надо полагать, доказательства скольжения вниз: два следа, подлиннее и поуже, но не глубокие, здесь ноги надолго не задержались — и ровно в том месте, где река упирается в берег. Впрочем, трудно судить наверняка по этому месиву из грязи и воды.

Уже собираясь уходить — размышляя о том, что нужно немедленно послать за благочинным, показать ему место, где случилось несчастье, если он захочет это увидеть, и не мешать ему прийти к выводу о гибели по неосторожности, — я вдруг заметил в грязи длинную веревку. Я храбро ступил в глубочайший слой грязи, чтобы извлечь веревку; теперь и я держался за треснувший устой. Веревка оказалась длиной и шириной в пояс — Ньюману не принадлежавший, он носил кожаный пояс. Нет, это был пояс Картера. В последние несколько лет я видел его на Картере каждый день. Подобрав пояс, я намотал его на кулак.

— Спасибо, — сказал я и, щурясь, вгляделся в сгущавшийся туман. Если кто другой нашел бы пояс Картера, что тогда? — Благодарю Тебя, Господи.

* * *

Потом прибыла повозка, правили ею двое мужчин из Борна, они и погрузили вещи моей сестры. Какой пустой стала комната, наполнилась пустотой до самого верха, и я почувствовал, что места для меня здесь больше нет, даже встать было негде в этой жуткой давящей пустоте. Sanctus, sanctus, sanctus, — произнес я вслух. Слова упали будто камни на жесть, и казалось, комната выталкивает меня на улицу, по которой возвращались с реки люди, искавшие тело.

Грязь с веревки я смыл в ведре с дождевой водой, что стояло у боковой стороны моего дома. Спрятал веревку в углу комнаты, прикрыв ведром, ополоснул руки и вышел на улицу. Джон Хадлоу шагал, свесив голову, согнув плечи под холодным дождем.

— Ничего не нашли, — бросил он, поравнявшись со мной. Неудача будто выстудила его сердце.

Я попросил его найти паренька, который смог бы оседлать одну из лошадей Ньюмана и доехать до Брутона, затем уговорить кого-нибудь в Брутоне отправить в Уэлс послание нашему благочинному: мол, в Оукэме прихожанин погиб, и мы просим его прибыть к нам сегодня же, если благочинного это не затруднит. На слове “погиб” Хадлоу вздрогнул. Но, будучи человеком обязательным, кивнул.

Я наблюдал, как приезжие из Брутона укладывали на повозку вещи Анни. Укрывали их свиными кожами, чтобы не намокли под дождем, а тем временем парень из окраинных сараев запрягал самую бойкую лошадь Ньюмана. Парень и грузчики отправились в путь синхронно, один в Брутон, другие в Борн.

Когда Анни объявила, что собирается замуж, я воспринял это известие двояко, хотя и в одно и то же мгновение: потрясенно охнул и без передышки опять охнул, но уже так, словно давно этого ждал. Бывает, что разом удивляешься и не удивляешься — вроде ты уверен, что такого быть не может, и тут же понимаешь неизбежность случившегося.

То же самое произошло со мной, когда Картер произнес в потемках моего дома: “Томас Ньюман утоп, ушел под воду”. Моей первой мыслью было: конечно, утопился, ведь совсем недавно в моей комнате он страстно распинался предо мной, рассказывая о том, что он задумал, — и следом другая мысль: это неправда, ведь совсем недавно в моей комнате он был сама страстность, сама жизнь. Я мнил, что не сразу понял суть сказанного Картером, но, конечно, понял, и сразу. Одного я не понимал: как я могу разом знать и не знать, быть потрясенным и невозмутимым, сраженным горем и чувствующим, как внутри что-то вмиг одеревенело — нечто, сознающее разрушительную неуместность этой потери, но не горечь утраты. Это как двигаться одновременно по двум разбегающимся дорогам, как те ездоки из Брутона и Борна, — одни отнимают, другие приносят. Но в одно и то же время.

* * *

Я не ожидал, что благочинный явится по первому зову, при его-то занятости. И я не особо нуждался в нем. Если бы даже он доехал до нас только к середине поста, потоптался бы здесь с полчаса с рассеянным видом, просто по долгу службы, этого было бы вполне достаточно. Что он забыл в Оукэме? И добавит ли ему значительности чья-то смерть в нашей глухомани? Я был наслышан о том, как много он делает в должности благочинного и как ему недоплачивают, обходят вниманием и недооценивают его трудов. Слыхал я также о его отнюдь не напускной праведности. А смерть, что ж, еще одна бумажка на подпись в его жизни, заваленной подобными бумажками. Стоило ли ему беспокоиться?

О случившемся я дал ему знать лишь затем, чтобы потом не говорили, будто я держал эту смерть в тайне. Он мог бы пренебречь этим известием, если б захотел. “Еще одно утопление по неосторожности, — мог бы сказать он. — Чего вы от меня хотите, Рив? Чтобы я подал в суд на реку?” Но если бы мы никого не оповестили, а слухи о смерти богатейшего человека в Оукэме просочились бы — и наверняка, — наше молчание выглядело бы тайным сговором с не самыми честными намерениями. Лучше нагнать скуку на благочинного этим известием, чем раззадорить его неполучением такового. Я послал за ним, поддавшись возбуждению и тревоге. Сдуру, можно сказать. Либо это был проблеск дальновидности.

Я был настолько не готов к появлению благочинного в Оукэме в тот же день, что, глядя на мужчину верхом на лошади, хлюпавшей по нашей главной улице, изрытой колеями и залитой водой, я терялся в догадках, кто бы это мог быть. Всадник и лошадь возникли из тумана в то самое время, когда низкое зимнее солнце прорывалось сквозь туман, подсвечивая его золотом и создавая впечатление, будто Оукэм погружен под воду. Было около полудня, спустя всего четыре часа после того, как за благочинным послали. На “хлюп-цок-хлюп”, издаваемые копытами кобылы, я вышел из церкви. Под это влажное цоканье колокол прозвонил полдень, и всадник и его лошадь ступили в пронизанный солнцем туман; тогда я и увидел, что на всаднике одеяние священника. И тут же туман сомкнулся, солнце пропало, и я побежал навстречу гостю.

Я вдруг увидел брата по церкви, потому и бросился со всех ног к благочинному — маленькому невзрачному человеку в облачениях, наделявших его заемным величием. Ступня его была миниатюрной, совсем как у ребенка. Узкое нахмуренное лицо не давало воли улыбке. Капюшон, аккуратно завязанный под подбородком, вышитые золотом полоски на манжетах его подризника. Брат во плоти! От радости, что я более не один, мне стало жарко, на плечах и шее проступил пот — наверное, такую же радость испытывает Джил Отли, когда на его плуге возникает вторая пара рук и акр съеживается под их совместным напором. Я обнял ладонями его запястья, точнее, раструбы его перчаток:

— Добро пожаловать!

Бросив поводья, он легко спрыгнул с лошади:

— Джон Рив. За год с лишком это наша первая встреча.

— Жаль, что при столь неблагоприятных обстоятельствах.