— Ну тогда всё должно сходиться, — широко улыбнулся инфернальный собеседник.

— Тогда получается, что всё, что говорил Аристарх — правда?

— В некотором смысле — да.

— И как же мне теперь с этим жить дальше? — едва не заплакал, сильно ошалевший Майкл.

— Живи, как жил…

— У меня это уже точно не получится…

— Ну, понимаешь, и плевать, — демонически расхохотался Бориска, чем ввёл того, в крайнюю степень душевного расстройства. Мысли пленённого агента переплелись со страхом, мистикой и безумием, по этой причине глаза стали бегать из стороны в сторону, словно ища в пространстве хоть какое-то объяснение происходящему. Впрочем, обескураженное сознание выдавало только одно — во всём виноват Аристарх! Внезапно всплывший в голове ответ превратился в навязчивую идею, которая тут же превратилась в ненависть. От этого стало так больно, что Майкл, увидев выпавший из кармана Майозубова гвоздь, поднял его и мгновенно воткнул в горло поэта.

Глава восемнадцатая. Эпилог.

Аристарх очнулся в квартире Нины Николаевны, которую та предусмотрительно переписала на него, проявив разумную заботу за три месяца до своей безвременной кончины. Снежинки искрились в свете уличного фонаря, в подъезде беззаботно смеялись люди, дурашливо ожидая светлое чудо Нового года, а на стене мерно тикали неубиваемые советские часы «Спутник». Майозубов будто бы очнулся от долгого безумного сна, хотя отлично помнил тот момент, когда блеснувший в руке Майкла гвоздь вонзился ему в горло. Поэт на всякий случай дотронулся до шеи, посмотрел в зеркало и увидел себя таким, каким начал своё удивительное приключение — всё так, как и было.

Гений отлично помнил этот чудный вечер, впрочем, неожиданное возвращение в обратно — туда, где всё началось, почему-то показалось естественным и даже закономерным, и он, вздохнув, отметил, что подобный поворот, не обычное возвращение в череде прыжков во времени, а некое изменившееся состояние порядка вещей.

Наступал двухтысячный год, сегодня сменялась эпоха, ленивые мысли имели форму спящих кошек, скучающий и чуть растерянный Аристарх грустно включил телевизор и стал смотреть поздравление мало им уважаемого президента-алкаша Ельцина, отчего, как и вся взбаламученная страна, запомнил единственную, ставшую впоследствии крылатой, фразу: «Я устал, я ухожу», а потом, в брызгах «советского» шампанского и лёгком недоумении масс, наступило первое января будоражащего умы миллениума. Молодой человек нехотя поплёлся на кухню, где его ждала соблазнительная курица-гриль и холодная водка, он хорошо знал, что должно произойти в дальнейшем, поэтому действия практически не отличались от первоначальных, поэт обречённо пил, в тайне надеясь, что снова увидит Бориску.

Приходилось заново привыкать к старой обстановке, тому самому себе и абсолютной неопределённости. «Повторятся ли события прошлого раза»? — нервно пульсировала тревожная мысль. Действия, в имеющемся здесь и сейчас, закономерно копировали те, что происходили в том «прошлом», время текло, как варенье из банки, а старые надежды разбивались о полученный опыт, становясь некой неосмысленной абстракцией, с которой так или иначе придётся жить. Вместе с тем, второй стакан алкоголя был беззастенчиво выпит, чувства знакомства с крепким напитком повторно пережиты, а возросшее ожидание нервировали воспоминания о том, что и как должно произойти.

Аристарх нетерпеливо ждал Бориску, так как только это помогло бы всё воспринять хоть сколько-нибудь осмысленно. Он нервничал, понимая, что правила игры изменились окончательно и бесповоротно, а чего ожидать, в сложившейся ситуации, оставалось загадкой. Третьи, несомненно, лишние двести грамм, как и в прошлый раз, потрясли юное сознание и обрадованный Майозубов удовлетворённо увидел, разъезжающиеся стены и задумчивого Ельцина гордо входящего на кухню. Борис Николаевич по-хозяйски сел напротив, пододвинул к себе остатки водки, после чего, начисто изменив прошлой либеральной концепции, просто и почти по-отечески, поинтересовался: «Как дела»?

— Да всё нормально, только очень странно, — ответил Аристарх и, внимательно вслушавшись в специфический тембр голоса первого президента России, осознал, что старого разговора уже точно не будет. Да, собственно, совсем и не хотелось освежать в памяти тот восторженный, немного идиотичный либеральный трёп, поэт ожидал хоть каких-то разъяснений. Бориска гордо сидел напротив и, с профессиональной наигранностью старой театральной звезды, уверенно держал паузу. Время медленно ползло, интрига становилась всё более значимой, а призрак молча пил и иронично улыбался уголками глаз.

— Ну так как, поведаешь мне, что будет дальше, — вздохнул окончательно запутавшийся Майозубов.

— Да ты, вроде, и сам знаешь, — почти издевательски усмехнулся Бориска.

— Я же вроде бы умер?

— Не похоже…

— А как же гвоздь?

— Гвозди мало чего меняют, особенно в твоём случае…

— А счётчик последнего дня?

— Счётчик уже обнулён.

— Но тогда почему я жив!

— Здесь жив, а там, возможно, и нет…

— Так, значит, я, всё-таки, мёртв?

— Как тебе только удалось сделать столь безумный вывод, — рассмеялся Бориска.

— Ну если я умер там, а после этого попал сюда, то получается, что я мёртв, по-моему — логично.

— Ничего — не логично! Ты сейчас находишься в свеженаступившем двухтысячном году, где всё и началось, кстати. Тут же, того момента, из которого ты прибыл, пока не существует, так что ты «живее всех живых».

— Но ты же мне сам сказал, что я умер в той машине…

— Во-первых, я сказал, возможно, а во-вторых, ты оттуда прибыл раньше того момента, который обычные люди называют смертью, а главное, никак не пойму, почему для тебя это так принципиально.

— Так важно ж такое знать…

— Ты, поэт, меня окончательно запутал, прицепился к какой-то ерунде, на мой взгляд совершенно бессмысленной, у тебя, в конце концов, должны быть более насущные вопросы.

— Ну больше этого вопроса меня волнует, пожалуй, всего лишь один: почему ты являешься в образе Ельцина?

— Во-первых, поэт, я люблю бухать — это моё, а Борис Николаевич — редкая пьянь. Во-вторых, он тебя подбешивает, что невероятно забавно само по себе. Ну и в-третьих, Борис Николаевич символ дна, ниже которого не стоит падать политику. Знаю, ты скажешь, что существует куда большее дно — Горбачёв, но пятнистое недоразумение, увы, не пьёт, посему существо он малопривлекательное и поэтому весьма отвратительное, особенно в части придуманного им «сухого закона», что само по себе вселенское зло и очень уж большой перебор. В нашем же деле перебор — штука опасная, так можно воплощённых и не в ту сторону направить…

— Лучше бы ты в образе Есенина был, тот тоже не дурак был выпить… Да и в остальном куда симпатичнее…

— Вот именно, поэтому я в виде Ельцина! Ты хулиганского поэта боготворить бы начал и превратился во сдвинутого фанатика и в итоге б точно сошёл с ума…

— А от Ельцина я что, не могу сойти с ума?

— Конечно, не можешь, ты же изначально