Она все же посмела. Завела свое привычное: «Но я не знала,клянусь, не знала!» Это было правдой: в письме, хотя и окрашенном оттенкомпрощания, все же не было ни слова о смерти Бартоломео Фессалоне. А откуда ейбыло еще узнать об этом? Никто ведь не позаботился ознакомить ее с подробностямижизни Лючии Фессалоне: проститутка, преступница – и все тут! Откуда Александребыло знать обо всей этой каше? Да хоть заставь ее проходить испытание водой иогнем, она не признается в ином! Поэтому Александра продолжала с упорствомотчаяния твердить эти три слова: «Я не знала!», к которым иногда прибавлялоськакое-нибудь четвертое: «правда», «поверьте», «клянусь», «ей-богу», пока Чезарене сделал вдруг резкий жест, призывающий к молчанию. И она умолкла, наконец-торазглядев, как бледно его лицо в блеклой дымке угасающих свечей, с какой больюзажмурены глаза, как яростно стиснуты худые руки. Чудилось, Чезаре едвасдержался, чтобы не дать им волю! И Александре стало вдруг страшно, такстрашно… «Сейчас задушит!» – мелькнула мысль, и она отшатнулась, даже сделаланазад шаг и другой, но в это мгновение Чезаре открыл глаза, и Александраобмерла: теперь уж не уйти!

Однако Чезаре не набросился на нее, а только смерил недобрымвзором, а потом резко повернулся – и вышел, и Александра услышала, как он крепкозапер за собою дверь, как громко щелкнул ключ в замке.

Кинулась к окнам – увы, забраны витыми решетками сплошь,едва ли малой птичке проскользнуть.

Александра готова была зарыдать от злости и бессилия. Этилюди поразительно, бесчеловечно тупы! Она – она сама, Александра Казаринова! –для них не существует. Она – только ожившее отражение Лючии Фессалоне, ееподобие, но обращаются с ней как с оригиналом, принуждая жестоко платить за всеошибки сестры. Да что же ей делать, как доказать, что она – не Лючия, если ейслова не дают сказать?! Да разве они не видят, что она совсем другая, ведетсебя совсем иначе!..

«Интересно, в чем?» – спросил внутри ее чей-то ехидныйголосок, и Александра всплеснула руками от сознания собственного бессилия. Однобыло доказательство – бесспорное, веское! – ее невинность, однако… однако…

Она, может быть, умерла бы в этот миг от стыда, но неуспела: снова заскрежетал замок и снова вошел Чезаре, держа в руках ворохкакой-то одежды.

– Это вам, – сказал он, с видимой брезгливостью швыряя всепрямо на пол. – Одевайтесь.

Александра с удовольствием надела бы что-нибудь болеескромное, чем свои обрывки кружев, но не при Чезаре ведь!

– Выйдите, – угрюмо попросила она – и отпрянула от егояростного шепота:

– Одевайтесь, если хотите жить! Ну! А меня не бойтесь! Мневы не нужны!

Александра вспомнила жуткую сцену, которую ей привелось наблюдатьв австрийском постоялом дворе, – и, забыв о стыдливости, помня только свойстрах, принялась натягивать белье, рубашку, юбку, чулки и туфли, черныйzendaletto на голову – и все это под немигающим взглядом Чезаре.

Да, он смотрел на нее, не отводя глаз, но едва ли видел:взор его был устремлен в какие-то недоступные Александре дали. Однако, верно,Чезаре разглядел там нечто печальное, тягостное, потому что мрачны были егоглаза и голос безжизнен, когда он наконец взглянул ей в лицо и произнес:

– Я обязан вам жизнью. Мой господин тоже обязан вам жизнью.Поэтому я не убью вас за вашу ложь и предательство и ему не дам взять грех надушу. Не знаю и не желаю знать, известно ли вам что-нибудь о бумагах семьиБайярдо. Пусть это останется между вами и вашей совестью. Если жив БартоломеоФессалоне, мы будем искать его и старого Маттео. Они-то все знают наверняка, сними все ясно, все честно: они враги. Враги, которых все-таки отыщет смерть! Авы… – Он помолчал, вглядываясь в лицо Александры: бледное, как воск, оноказалось еще бледнее под черным кружевом. – А вы сейчас уйдете отсюда, чтобыспасти свою жизнь. Вот деньги. – Он сунул в руку Александре кошель. – Здесьмного денег, здесь золото! Вы можете вернуться в Россию и снова выдавать себяза княжну Казаринофф. Вы можете отыскать Бартоломео Фессалоне и предупредить,что на него снова началась охота. Мне все равно, что вы станете делать. Выумерли для меня!

С этими словами он схватил Александру за руку и повлек засобой. Она была так ошеломлена, что ничего не могла сказать, даже осмыслитьничего не могла: просто бессильно влачилась вслед за Чезаре по темным коридорами залам, пока он не выволок ее на мраморную террасу. И здесь оттолкнул такрезко, что Александра не удержалась и упала на камни. Вдруг пронзило воспоминание:когда она первый раз (три, четыре дня назад? Да нет, жизнь прошла с тех пор!)взошла на эти ступени, ей показалось, будто она слышит биение нетерпеливогосердца, – и она сама задрожала тогда в такт его страстным ударам.

Теперь все вдруг закончилось. Теперь Александра дрожалатолько от холода и страха. Дворец же безмолствовал. И резные, высокие дверибыли накрепко заперты для нее.

Александра вышла к морю. Темное, почти черное, оно качалосьи плескалось о набережную. Вверху, в темноте, уже рассеянной дымкою рассвета,роились мелкие серебряные точки. Звезды гасли одна за другой, но Александра всеже начала следить за их узорами и нашла Большую Медведицу за собором, совсемблизко к горизонту.

Клонило в сон. Почудилось, если она сейчас уснет, то будетспать под шепот моря десять, двадцать лет… но проснется наконец, как в сказке,вновь юной, прекрасной, все на той же набережной, под той же колонной, у тогоже вечно тихого, словно бы сонного моря… Но даст ли этот сон покой иотдохновение сердцу, которое болело так, что Александра иногда невольнозажимала его руками и тихонько стонала?

Эта боль лишала ее ясности мысли, и Александре понадобилоськакое-то время, чтобы вспомнить, как она оказалась здесь, у кромки Большогоканала. Была какая-то гондола, вдруг явившаяся из тьмы… да, баркайоло спросил,не довезти ли ее куда-то, и Александра с трудом подняла свое тело,одеревеневшее от сидения на белых ступенях дворца, двери которого были закрытыперед ней.

Юноша подал ей руку, помог спуститься в гондолу, игриво сжалпальцы, но Александра отпрянула от него так, что едва не вывалилась за борт.Юноша обиженно поджал губы. Конечно, он принял ее за ночную искательницуприключений и не видел, почему бы ей не развлечь его, как она только чторазвлекала другого. Но Александре он – молодой, сильный, красивый – былотвратителен, потому что его образ приняла свобода… свобода, навязанная ейсилком, свобода, которую она не хотела, которая была горше яда, хуже смерти!

– Оставь меня в покое, я тебе хорошо заплачу, – взмолиласьона, вдруг вспомнив увесистый кошель, полученный от Чезаре, и гондольер, пожавплечами, отпрянул, перешел к своему веслу.