Его судьба показалась мне интересна. Он был незаконным сыномграфа Лотера Ле-Труа де Море. Это старинный и очень знатный род, к несчастью,прервавшийся в 1790 году, когда сам граф и оба его сына (они были старшеФилиппа Ле-Труа и рождены в браке) сложили головы на плахе. Графа заключили втюрьму за несколько дней до его свадьбы – он собирался жениться на дочерисадовника, матери Филиппа. Неведомо, почему граф вдруг решил жениться на нейспустя двенадцать лет после рождения бастарда: то ли по любви, то ли изугрызений совести, то ли желая завоевать таким образом благорасположение новыхвластей. Если верно последнее предположение, то это особенно обидно. Потому чтоон не успел. На него написал донос поклонник его невесты, не то дровосек, не токонюх, сие не суть важно. Графа обвинили в попытке обмануть народ и Республику,а потом вместе с сыновьями, которые знали об этом обмане и не донесли, онпростился с головой.

Поскольку страшный маховик Революции, начавши раскачиваться,уже не мог остановиться, в тюрьму угодили и несостоявшаяся невеста, и ееотец-садовник, и юный Филипп, и заодно сам доносчик. Вскоре Филипп лишился иматери, и деда. Был казнен и доносчик, потому что дед Филиппа, жаждавшийотомстить негодяю, беззастенчиво оговорил его на допросе и уверил трибунал, чтодоносчик сам подстрекал его дочь склонить графа к браку, чтобы выманить у негоденег. Словом, судьи запутались во всем этом настолько, что сочли за лучшееказнить всех разом.

Спасся только Филипп. Его, оставшегося в совершенномодиночестве, приютил старый слуга графа. Именно он надоумил Филиппа назватьсяфамилией Ле-Труа, когда стал виден кровавый закат Республики, а затем помогему, едва он достиг возраста восемнадцати лет, жениться на очень богатойвдове-буржуазке, бывшей лет на пятнадцать старше Филиппа.

Я даже не позволяю себе задуматься о том, как отношусь кэтому поступку. Не мое дело осуждать человека, который был так добр к нам истоль многим помог!

После трех или четырех лет брака, который, против ожидания,оказался очень счастливым и даже увенчался рождением сына, супруга Ле-Труаумерла, и Филипп остался свободен и богат. Он закончил образование, купилпрактику у преуспевающего адвоката, который мечтал о покое, и очень скоропрославился в парижском суде как человек, который склоняется не к той стороне,которая кладет на чашу весов большую мзду, а пытается восстановить в каждомделе справедливость. Кроме того, он ненавидел воинствующих республиканцев (атаких еще осталось более чем достаточно!) и презирал третье сословие [39], затоне боялся выступать на стороне аристократов, даже обедневших, вроде нас. Судяпо рассказам Максимилиана, на слушаниях нашего дела Ле-Труа иногда был столькрасноречив, что мог бы заткнуть за пояс даже Иоанна Богослова. Причем оноказался способным на демагогию и софистику, не брезговал ложью, проливалкрокодиловы слезы и пускал прочие «дымовые завесы»… Словом, превзошел сам себя!

Однако даже при всем хорошем к нам расположении и своембезусловном таланте искреннего крючкотвора Ле-Труа не мог сделать больше того,что он сделал. И нам придется довольствоваться следующим вердиктом: картинаЖака-Луи Давида «Смерть Лепелетье» должна быть возвращена в его семью (то естьнам с Максимилианом) – она перестала быть собственностью художника, ибо былаподарена им Конвенту, а поскольку Луиза-Сюзанна Лепелетье является «дочерьюКонвента», то ей и принадлежат все права на картину.

А впрочем, не все. В вердикте имелись оговорки и некоторыеусловия. Вот какие. Учитывая особое отношение семьи Лепелетье к действиям графаЛуи-Мишеля в 1793 году, а также к самому факту написания картины, вышеназваннаямадемуазель Лепелетье не имеет права причинить полотну какой-либо вред, ибо сиеполотно является историческим достоянием не только семьи, но и государства.Граф Максимилиан Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, выступающий на суде от именивышеназванной Луизы-Сюзанны, должен дать торжественную клятву, что никоимобразом не станет повреждать, портить, уродовать, закрашивать или, наоборот,пытаться смыть краску с полотна Давида «Смерть Лепелетье». Картина должнапостоянно храниться в замке Сен-Фаржо или на его территории, и хозяеваобязываются в любое время быть готовыми предъявить ее комиссарам, которыеявятся с мандатом Академии и пожелают проверить местоположение и сохранностьполотна.

Ох, боже мой, я с великим трудом прорвалась черезнагромождение всех тех сухих и в то же время витиеватых выражений, которымиизобиловала официальная бумага, привезенная Максимилианом. Он не слишкомдоволен, бедняга, я понимаю. Он верил, что мэтр Ле-Труа добьется, чтобы картинавсецело принадлежала нам, чтобы мы сами могли решать ее судьбу.

Но Филипп Ле-Труа в приватном письме сообщил, что он и таксделал невозможное. Большего не добился бы никто, а значит, нам надопримириться с реальностью.

«Вообразите, мадемуазель Лепелетье, – пишет он мне всвойственной ему своеобразной манере, – что вы чудесным образом оказались внекоем государстве, где запрещена смертная казнь. Мне, надобно сказать,подобное кажется глубоко вредным да и невероятным – в обществе непременносыщется десяток-другой, а то и третий негодяев, от которых данному обществубудет совершенно необходимо избавиться, да так надежно, чтобы они уж никогдаболее не смогли творить свои черные дела, а стало быть, заплечных дел мастерамне грозит разучиться ремеслу. А все же давайте вместе с вами постараемсявообразить такую нелепую возможность. И что же мы увидим? Тюрьмы будутпереполнены! Потому что, коли не казнить, то ведь от общества злодеевизолировать непременно придется. Причем чем тяжелее преступление, тем болеестрого должен содержаться, по моему мнению, преступник. И самые отъявленныенегодяи – дабы даже образ их не осквернял общественного сознания и зрения! –должны быть заперты в такие секретные камеры, чтобы дороги к ним не мог найтиникто, кроме разве одного доверенного надзирателя, который будет проведыватьзаключенных этак раз в год: чтобы проверить его сохранность и иметь возможностьпри надобности предъявить проверяющим. А все остальное время означенныепреступники станут проводить в самой строгой изоляции. И поверьте, дорогаямадемуазель Лепелетье, придет-таки час, когда никто – никто! – не вспомнит оего существовании, а значит, он будет все равно что мертв».

Разумеется, я немедленно поняла эту аллегорию. Подобная идеяприходила в голову и мне, а потому я не стала томить Максимилиана и немедленноизложила ему два взгляда на одну проблему.