Я их не слышу. Я отчего-то слышу только один голос –звонкий, насмешливый юношеский. Это голос моего брата:

Но нет, я не герой трагический,

Я ироничнее и суше!

Я злюсь, как идол металлический

Среди фарфоровых игрушек!

Это стихи Николая Гумилева. Костя обожал его поэзию.

Боже мой, Костя…

Меня бросает в жар, до пота. Я достаю платок из кармана, ноне успеваю отереть лоб, потому что в следующую секунду невыносимый холодоледеняет меня. Лица, шевелящие губами, отлетают далеко-далеко, становятсякрошечными и почти неразличимыми.

Может быть, я тоже умираю? О господи, как же это было быхорошо!

Но я жива. Я смутно вижу, что какая-то женщина берет из моихрук платок, мочит его водой из бутылки, обтирает мое лицо.

Сразу становится легче. Потом мне дают напиться, и силывозвращаются ко мне, возвращается реальное осознание окружающего мира – и свершившегосянесчастья.

Толпа вокруг меня рассеивается. Люди поняли, что я пришла всебя, и вернулись к своим бедам и заботам.

Я рада. Я рада, что меня оставили в покое. Мне хочется бытьодной.

Чтобы быть одной, надо уйти отсюда. Кое-как поднимаюсь, сжимаяв руке мокрый платок, и выбираюсь на улицу. Иду, не сознавая куда, сновапогрузившись в некое полубеспамятство. Прихожу в себя от мощного тычка подребра… и обнаруживаю, что я в трамвае.

Мгновенный, живительный промельк счастья: я в трамвае! Я ещене была в Предварилке! Мне померещилась очередь к окошку, и ноготки барышни, истрашные слова в бумажке. Этого не было. Я приду в Предварилку и увижублагодетельный прочерк напротив фамилии моего брата.

Но… мокрый платок зажат в моей руке. Все было, все свершилось,я осталась одна.

А мир не изменился. Мир живет по-прежнему. Мир толкается,бранится, злословит:

– Ох, слышать не могу этот «Интернационал», надоел дотошноты!

– Это у них теперь вместо похоронного марша.

– Нынче на базаре торговка так уж пирожки с мясомнахваливала, я стоял и слюнки глотал.

– Тьфу, с мясом… Кота небось зажарила.

– Кота? Нынче кот тридцать пять тысяч стоит. Крысу положила,помяните мое слово.

– Знаете, что такое национализация торговли? Это когда всянация торгует.

– Гляньте, новый лозунг вешают: «Да здравствуют народныекомиссары!»

– Да чтоб они сдохли!..

Господи, господи боже мой… Я вспоминаю книгу, которую читалмой брат перед тем, как ушел из дому на ту никому не нужную встречу, где егоарестовали. Это был сборник высказываний великих людей, и книжка долго ещележала открытая на той же странице, на которой оставил ее Костя. Потом язакрыла книгу, потому что мне было страшно все время натыкаться взглядом наслова, которые казались мне пророческими. То были слова Сократа, которые онсказал судьям, вынесшим ему смертный приговор: «Но время уже идти: мне – длятого, чтобы умереть, а вам – чтобы еще пожить; а чей жребий в этом случае лучше– это не известно никому, кроме бессмертных богов».

При воспоминании о Сократе мне становится чуточку легче.Может быть, моему брату сейчас и в самом деле лучше, чем мне, чем всем нам?

Внезапно трамвай с лязгом и грохотом останавливается. В обедвери входят по трое красногвардейцев:

– Вылазь все!

– Как так вылазь?!

– А вот так вылазь, баржу ломать у Фонтанки!

– Не пойду, лекцию читать еду! – кричит какой-то человек спортфелем. – У меня документ есть!

– А я к врачу! – вступает другой.

– А я по делам!

– Заткнитесь! – рявкает старший – шикарный красноармеец вумопомрачительных галифе. – Спрячьте свои бумаги, не надоть мне их. Руки есть,ну и идите баржу ломать. Ишь, баре какие завелись, с портвелями , буржуи! Невидали мы таких, што ль?

Выходим, подталкиваемые чуть ли не взашей. Около меня рыдаетженщина: она едет с другого конца города от кумы, та дала ей кочан капусты длякрестничка, дома троих ребят мал мала меньше заперла, со вчерашнего вечера непивши, не евши!

Толпа пытается за нее заступиться. Ругань, проклятия.

– Я те голову размозжу! – орет красноармеец.

– Ну и размозжи, на том стоите, черти проклятые! – несдерживает ненависти мужчина с портвелем .

– Ах, вы так? Ну-ка, покажи, гад, что везешь в своемсундуке? Всем приготовиться к обыску! Подходи по одному!

Меня словно крапивой стеганули по лицу. Сейчас обыщут,найдут спрятанные в поясе бриллианты и, конечно, отымут: реквизируют «в пользуреволюции». Ну уж нет! Это все, что у меня осталось! Если не удалось купить заних жизнь брата, может быть, смогу купить собственную жизнь. Смогу бежать изПитера, уехать вон из России – от матери, которая вмиг обернулась злобноймачехой-погубительницей.

Суматоха. Обыска страшатся все. Теперь ведь каждый,совершенно по старинной пословице, omnia mea mecum porto [41]. Крики, одинрвется, другой рыдает…

И вдруг меня словно кто-то толкает в спину. Я срываюсь сместа и, подхватив подол, чтоб не путался в ногах, стрекача через улицу! Вследлетят старинные, вечные лозунги:

– Держи, лови, хватай, не пущай, держи!

Чуть не падаю, чудом удерживаюсь на ногах, звериныминстинктом вспоминаю, что через два дома есть открытая парадная и ход на черныйдвор. Пролетаю туда, но вместо того, чтобы убегать через подворотню, вскакиваюв соседний открытый черный ход и замираю там под прикрытием двери. Мимо грохаютсапоги:

– Хватай, держи!

Я не двигаюсь с места. Через малое время сапоги грохочут вобратном направлении:

– Ах ты, ушла. Стерва, так ее и снова так и перетак!

Затаив дыхание, слушаю, как музыку, площадную брань, вкоторой звучит безнадежность.

Когда грохот сапог утихает, осторожно выглядываю и вижу, каквдали ведут толпу на «трудовую повинность» моих товарищей по несчастью.Кажется, среди них нет женщины с кочаном. Наверное, все-таки отпустили ее!

С двойным облегчением перевожу дух.