Вдруг пропел петух и громко «захлопал крыльями». Никто и не заметил, как вошёл в корчму Певень, как он шапку снял и взъерошил пятерней свой петушиный «гребень». Потянулись прочь боязливые — может, те, кто чувствовал, что совесть нечиста, кто опасался, что могут призвать к строгому ответу и вот тут, у очага, отсечь ухо, или нос, или располосовать, обезобразить за проделки щёки. Но многие — из тех, что уж, кажется, поняли Тура и уверились: честному человеку он не причинит зла, — остались; хотя и попритихли, попрятали от греха подальше глаза.

Славный Тур, неспешный и молчаливый, со степенностью, придающей значительности каждому его движению, занял место за столом в углу, какое обычно занимал, чтобы не быть на виду, несколько в отдалении от гуляющей, шумной дружины его. С ним был, как тень, мрачный человек в маске волка.

Агасфер, сидя у очага и глядя на огонь, кивал каким-то своим мыслям; он будто продолжал только что прерванный разговор, не заметив, что слушатели вдруг без видимой причины оставили его. Кто глядел на него сейчас, мог подумать, что сидит у очага блаженный; а другой, повидавший на своём веку, хватанувший лиха и коснувшийся чудес, мог иное подумать: смотрит в огонь мудрец из мудрецов и говорит сам с собой, ибо во Вселенной этой, кроме Господа, ему говорить не с кем — так глубоки, а может, высоки и проникновенны его мысли, что не выразить их никакими словесами.

Иосия, стараясь угодить новым гостям, кликнул музыкантов. Бубен сразу застучал, и все увидели, какое у мальчишки, у юного бубенщика, румяное лицо. Справившись с одышкой, раздув большой мех, загудела на три голоса волынка. У волынщика щёки раздувались двумя шарами, будто спрятал музыкант за щеками по яблоку. Им подтянула затейливая, пронзительная скрипка. Старик, играющий на скрипке, уверенно держал смычок сухой, жилистой рукой.

Несколько мужиков подсели к Туру с трёх сторон.

— Слышьте, пан Тур, а пан Тур!.. — с оглядкой в сторону очага поведал один. — Говорит, что зовут его Агасфер...

— Говорит, что ему тысяча семьсот пять лет... — доложил другой.

— Говорит, много в жизни повидал, пан Тур, — поделился громким шёпотом третий.

— Говорит, ничему уже не удивляется. Правда ли? — опять подал голос первый.

Вдруг они замолчали. И в изумлении раскрыли рты. Не было у очага Агасфера... Только что был, смотрел на огонь, кивал сам себе с блаженной улыбкой, предавался мыслям... глазом моргнули, а его уж и нет. Чудеса из чудес! Расскажешь кому — посмеётся в лицо; станешь доказывать — в тебя плюнет.

А Агасфер, оказалось, уж среди них сидит — как будто с самого начала он здесь сидел.

— Не прогоните бедного путника, пан рыцарь?

Тур безмолвно кивнул.

Молча и потрясённо потеснились мужики.

Подошла тут Сара. С её приятного лица можно было масло снимать, её улыбкой можно было целый вечер любоваться.

У Агасфера в руке блеснули пять золотых. Покатилась одна монета по столу в сторону корчмарки.

— Вкусное у тебя вино, Сара...

Когда Сара ушла, уплыла лебедью за другим корчажцем, Тур нарушил молчание. Голову несколько склонив, дабы скрыть в тени шлема и нижнюю часть лица, и разглядывая пристально, с нескрываемым интересом Агасфера, он молвил:

— Если вы, пан, тот, о котором так много говорят, о котором я и слышал, и читал, то что же вы делаете здесь, в наших пустынных палестинах, в нашем Богом забытом углу? Здесь война и смерть...

При упоминании Бога Агасфер трижды перекрестился:

— Где же мне быть, пан рыцарь? Здесь сейчас вершится история. Что может быть занимательнее — наблюдать и предугадывать, догадываться и провидеть, и восхищаться... тысячу раз восхищаться непостижимым, неизъяснимым промыслом Божьим!.. — он опять перекрестился. — Как изящно Господь судьбы людские и деяния плетёт!.. — тут он снова перекрестился. — И сейчас, согласитесь, все великие здесь — шведский король и русский царь. И с ними все герои, и даже чернокнижник Брюс, напускающий на противника чары. Как они решат, так и будет. От этой точки новая история рекой потечёт...

— Мудрёно говорит, — покачали головами и заскучали мужики.

Но продолжал Агасфер:

— Судьбы мира решаются в ваших палестинах, как было сказано; сам мир заново делится здесь, будто по дороге, на которой стоит эта корчма, прошёл мировой Землемер.

— Я понимаю, о чём вы говорите, пан, — кивнул Тур. — Землемер этот много где ходил — от начала истории. Но вам-то что от того? Вы смотрите, но не решаете...

Очень приязненно улыбнулся Агасфер.

— Люблю поговорить с умным человеком...

Сара принесла корчажец вина и, молча поставив его на стол, удалилась. Певень бросился разливать вино по кубкам. И Туру в первую голову налил, и мрачному человеку в маске волка, что сидел рядом с ним и молчал, во вторую голову, и Агасферу плеснул, и себе не пожалел, бухнул до краёв, и другим — по капле.

— Жизнь очень скучна, мой юный господин, — продолжил Агасфер. — Особенно такая длинная, как моя. Всё, что было когда-то впервые и внове, повторяется, повторяется... Нужна немалая выдумка, чтобы находить или устраивать себе новые развлечения. Вот, убегая от скуки, я иногда за великими и хожу... А в этот угол, как вы изволили заметить, позабытый Богом, — перекрестился Агасфер, — я завернул исключительно для того, чтобы поглядеть на вас, пан рыцарь, доблестный Тур.

— Я скромный человек, — кивнул Тур; он даже не сумел скрыть, что удивлён. — Внимание ваше, пан Агасфер, большая честь для меня, хоть вы когда-то и оттолкнули Бога и должны быть за то презираемы и гонимы. Но не достаточно ли того, что гонит вас Он?

— За этим лбом высоким я вижу недюжинный ум, — утёр пальцами набежавшую слезу Агасфер.

Усомнился Тур:

— Как же вы, добрый пан, чело моё под шлемом разглядели?

Агасфер пригубил вина.

— Внутреннему взору многое видно. Я даже имя ваше знаю, пан Тур, и лицо ваше благородное, что вы прячете, склоняя голову, мне известно. И вы знаете, что я знаю... Согласитесь: кто доверяется глазам, тот глуп; кто видит только то, что видят его глаза, тот слеп...

— Соглашусь. Об этом в хороших книгах написано.

— Я по скудости разума своего и по молодой горделивости отвернулся от Бога и в тот чёрный день даже оттолкнул Сына Его, когда Он во мне нуждался. Значит, и я внёс свою лепту в это сумасшествие — в истязания и казнь Иисуса. Поэтому я не могу найти себе спасения на земле. Надеюсь найти его на небе, когда пройду свой бесконечный путь — по прекрасному миру адовый путь... Чем больше моя вера, тем труднее мне смотреть в глаза Всевышнему. Это что-то да значит, правда? Не самый ли это верный для меня путь к прощению? О, да простится мне!.. Но не оставлю ваш вопрос без ответа: сюда я пришёл, чтоб сказать: вы повёрнуты к народу своему, пан Тур, — лицом, которое пусть и прячете; не отворачивайтесь от народа своего и будете спасены, ибо вы нужны своему народу, вы его герой — плоть от плоти, кровь от крови; ваш народ — это ваш Бог, не оттолкните его равнодушием или презрением, не ударьте сапожной колодкой. И тогда ваше спасение я вижу так же ясно, как сейчас вижу эту корчму... И сам я хочу спросить: что поддерживает вас, на что опираетесь, идя по своему пути? кто возвёл несокрушимую крепость у вас в душе?.. — тут Агасфер взмахнул рукой. — Нет... я сам и отвечу: конечно же Он. Но вам ясно ли это?