медленно и почти незаметно моя разрекламированная критикой книга переставала привлекать внимание публики. Моргесон выставил большой счет за издательские расходы, и я его безропотно оплатил. Время от времени кое-какие упоминания о моем «литературном триумфе» всплывали в той или иной газете, но в остальном о «знаменитом» романе никто не вспоминал, и мало кто его прочитал. Я порадовался тому, что такую же репутацию книги, поддержанной кликой критиков и провалившейся в продажах, снискал некий роман под названием «Марий Эпикуреец»[17].

Газетчики, с которыми я раньше общался, начали разлетаться в стороны, как ошметки мусора при порыве ветра. По-видимому, они поняли, что вряд ли дождутся от меня «критических» обедов или ужинов и что мой брак с дочерью графа Элтона поднимет меня на такую высоту, где обитатели Граб-стрит не смогут дышать. Гора золота, на которой я сидел, как на троне, отделяла меня даже от закоулков, ведущих к Храму Славы.

Сам того не сознавая, я шаг за шагом удалялся от мечты, словно бы прикрыв глаза рукой от солнца и видя только сверкающие вдалеке башенки и увенчанную лаврами тонкую женскую фигуру. Эта фигура входила под колонны высокого портика и, обернувшись, улыбалась мне с печалью и с Божественной жалостью, прежде чем оказаться там, где ей предстоит приветствовать богов.

Тем не менее, если бы представителей прессы спросили, все они подтвердили бы, что я добился большого успеха. Только я сам сознавал всю горечь своего поражения. Я не смог тронуть сердца публики. Мне не удалось вывести читателей из оцепенения их скучных будней, чтобы они простирали ко мне руки, восклицая:

– Больше! Больше этих мыслей, утешающих и вдохновляющих нас! Мыслей, благодаря которым мы слышим глас Божий, провозглашающий: «Это хорошо!» – над жизненными бурями!

Я не добился этого и не мог добиться. И наихудшей была мысль, что, возможно, ко мне пришел бы неподдельный успех, останься я бедняком. Во мне погиб самый сильный и самый здоровый человеческий импульс – потребность в труде. У меня не было необходимости работать. Общество, в котором я теперь вращался, посчитало бы смешным, если бы я стал трудиться. Все ожидали, что я буду сорить деньгами и «развлекаться» самыми идиотскими способами, как развлекаются те, кого называют «сливками общества». Новые знакомые не замедлили подсказать, как лучше потратить излишки денег. Почему бы не построить себе мраморный дворец на Ривьере? Или яхту, которая затмит «Британию» принца Уэльского? Почему не открыть театр? Не начать издавать газету? Ни один из советчиков ни разу не предложил мне сделать какое-нибудь благое дело. Когда пресса сообщала о каком-нибудь ужасающем бедствии или объявляла сбор денег по подписке для облегчения чьих-то страданий, я неизменно выписывал чек на десять гиней и позволял благодарить себя за «щедрую помощь». С таким же успехом я мог бы дать десять пенсов: гинея значила для меня не больше, чем пенни. Когда стали собирать средства на возведение статуи какому-то великому человеку, который, как это обычно бывает, до самой смерти оставался жертвой клеветы, я снова пожертвовал десять гиней, хотя мог бы с легкостью покрыть все расходы на памятник, снискав похвалы и не сделавшись беднее.

При всем своем богатстве я не сделал ничего достойного. Я не осыпал неожиданными потоками золота тернистые пути терпеливых тружеников на ниве литературы и искусства. Я не прослыл «щедрой душой» среди бедняков. Однажды, когда худощавый молодой священник, с горящими глазами, с волевым и серьезным лицом, явился ко мне, чтобы, робея, рассказать об ужасных страданиях больных и голодающих в его приходе, расположенном в портовом районе, и попросить меня облегчить участь этих бедолаг-докеров во имя человеколюбия… – мне стыдно признаться, но я выдал ему всего лишь соверен. И его простые слова: «Да благословит вас Бог, спасибо!» – показались мне горящими углями, возложенными на мою голову.

Я понимал, что и сам он задыхался в тисках бедности и что я мог бы осчастливить его и бедный приход росчерком пера на чеке, выписанном на сумму, которая ничего для меня не значила. Тем не менее я не дал ничего, кроме единственной золотой монеты, а потом позволил ему уйти. Священник с открытой душой пригласил меня навестить его голодающую паству.

– Только не подумайте, мистер Темпест, – сказал он, – как думают некоторые из богатых, будто я прошу денег, чтобы потратить их на самого себя. Если бы вы сами посетили наш район и собственноручно раздали выбранную вами сумму, это было бы куда приятнее для меня и произвело бы гораздо лучшее воздействие на умы людей. Ибо, сэр, бедняки не всегда будут терпеливо нести возложенное на них жестокое бремя.

Я снисходительно улыбнулся и заверил его не без насмешки, что, по моему убеждению, все священнослужители честны и бескорыстны. Затем вызвал лакея, чтобы он выпроводил гостя со всей возможной вежливостью. Помню, в тот же день я пил за обедом «Шато д’Икем» по двадцать пять шиллингов за бутылку.

Я вдаюсь в эти кажущиеся пустяками подробности, потому что, взятые вместе, они дают представление о размерах и сущности тяжелых последствий, а также потому, что хочу подчеркнуть: я только следовал примеру своих товарищей. Большинство богачей в наши дни идут тем же путем, что и я, и очень немногие из них делают истинное добро обществу. Ни один великий подвиг великодушия не вписан в наши анналы. Сама королевская власть не спешит ввести это в моду: королевские дары в виде дичи и старой одежды, посылаемые в больницы, слишком незначительны и условны. «Развлечения для бедных», которые устраивают некоторые аристократы в Ист-Энде, не стоят и упоминания.

Все это жалкие подачки нашему прирученному «спящему льву», подаваемые со страхом и трепетом. Ибо наш лев бодрствует и обладает неспокойным нравом. Никто не знает, что случится, если в этом звере пробудится природная свирепость. Несколько наших сверхбогатых людей могли бы значительно облегчить бремя жестокой бедности во многих кварталах столицы, если бы, движимые благородным бескорыстием, объединились в решительном стремлении к этому и воздержались от канцелярской волокиты и пустых споров. Но они остаются в бездействии и тратят деньги исключительно на собственные удовольствия. А между тем появляется все больше грозных признаков возмущения. Бедняки, как верно сказал тот худой и беспокойный викарий, не вечно будут терпеть!

Надо не забыть упомянуть, что благодаря какому-то загадочному вмешательству князя Риманеса и к моему большому удивлению, мое имя появилось в списке участников Дерби. Как это удалось сделать, когда уже прошли все сроки, я знаю не лучше, чем то, откуда взялся мой конь по имени Фосфор. Это было великолепное животное,